Старуха – монахиня запечатлела на лбу Сильвии прохладный поцелуй и, осенив девушку крестным знамением, проскрипела:

– Доброй ночи!

– Доброй ночи, сестра… – слабым голосом отозвалась Сильвия. Старуха, сгорбившись до своего привычного положения, тенью выскользнула из кельи и отправилась через темный коридор, с шорохом подметая сутаной каменный пол. «Бедное дитя!.. Она до сих пор оплакивает свою мать. Хорошо, что у нее такой добрый отец. Падре Анхельмо так любит свою дочь… Святой человек! Любимый Господом, ибо лишь возлюбленным своим дает Господь такой дар», – умиленно думала старуха, имея ввиду способности костоправа, которыми обладал падре. Сильвия же, как только монахиня оставила ее одну, бросилась на колени перед распятием.

– Господи, дай мне сил свершить то, что я должна!.. Ведаю, – я грешна, но любовь движет мной, и неужто Ты, который есть сама любовь, не простишь меня? – горячо зашептала девушка, до боли стискивая пальцы и взирая вверх. Свеча догорала, в ее колеблющемся желтом свете отчетливо видны были лишь бронзовые с прозеленью ноги и тулово Спасителя, и Сильвия тщетно пыталась угадать – каково выражение Его лица, одобрительное или порицающее.

– Прости меня, я должна, я не могу более терпеть… – закончила молитву девушка и встала с колен. Несколько мгновений она стояла неподвижно, будто в забытьи.

– Бом – м!.. – донесся через толстую монастырскую стену звук с колокольни. Сильвия вздрогнула. Значит, падре придет совсем скоро! Он всегда приходит вскоре после колокола пожелать ей спокойной ночи. Возможно, он уже шагает своей твердой походкой через мощеный монастырский двор, входит под своды придела, ныряет в анфиладу, то появляясь в свете факелов, щипящих и роняющих смолу, то утопая во мраке, идет, перебирая в руках четки, и еще не знает, что…

Сильвия от волнения шумно сглотнула слюну. Она запалила новую свечу, а старый огарок потушила – нынче ночь будет длинной… Быстро разоблачившись, Сильвия в ночной рубашке до пят подошла к тумбе, на которой стояло зеркальце. От волнения она неловко задела медный таз. Он гулко звякнул в тишине, девушка с участившимся сердцебиением замерла. Вынув гребень, она помотала головой, разметав черные кудри по плечам. Затем она окунула пальцы в кувшинчик с водой, настоенной на розовых лепестках. Еще раз прислушавшись, Сильвия подошла к своей разобранной постели на огромной, под необычным, квадратным балдахином, кровати. Свечу в подсвечнике она поставила на полку рядом с кроватью. Улегшись, Сильвия натянула одеяло до подбородка. Издалека доносился лай собаки – это, наверное, пес сторожа Мартинеса. Затем лай умолк. Через несколько секунд в тишине Сильвия услышала приближающийся по коридору звук шагов… Падре!

В дощатую дверь уверенно постучали. Затем, не дожидаясь ответа, как всегда делал только падре, знавший, что в такой час лишь он приходит к дочери, дверь со скрипом отворили.

– Дочь моя, не спишь ли ты еще? – прогудел ласковый баритон.

– О, нет, папенька! – слабым голосом ответила Сильвия, стараясь справиться с возникшим ознобом.

– Почему свеча твоя у постели? – падре шагнул ближе.

– Ах, папенька, я что – то сегодня расхворалась… не знаю, усну ли, вот и поставила свечу, чтоб почитать…

– Что с тобою стряслось, дочь моя? – встревожено спросил падре, подходя ближе и склоняясь над постелью.

– Не знаю, плечо болит… Я нынче помогала сестрам на кухне, и, наверное, вывихнула, когда тунца потрошила. Нож соскользнул неловко, и я… – интонация Сильвии стала хнычущей, и это, как всегда, как и в детстве, сработало – падре участливо погладил дочь по роскошным локонам, и присел на стул рядом с кроватью.

– А ну – ка, дай взглянуть, дитя мое…

– Да уже почти прошло. И вовсе пройдет, ежели я смогу допроситься у вас, любезный папенька, чтоб вы посидели со мной нынче подольше… – умоляющим тоном произнесла Сильвия.

– Ну как я могу отказать единственной дочери? – улыбнулся падре, и Сильвия, впившись взглядом в его привычные с детства черты, отметила, какой он красивый мужчина, несмотря на солидный возраст. Падре Анхельмо был высок, костист, крепок. Крупный нос с горбинкой и массивная нижняя челюсть обнаруживали в нем сицилийца, а черные густые брови придавали лицу грозное, горделивое выражение, от которого – у женщин сладостный мороз веял меж лопаток.

Падре присел, желая устроиться на грубом деревянном стуле около кровати.

– Что это у тебя? – он нагнулся и поднял книгу. – «Песнь песней» Соломона? Ну – у, дочь моя, пристало ли будущей послушнице…

– Простите, папенька, я знаю, что я плохая… но все же я уже давно не ребенок, мне двадцать шесть лет, и, я полагаю, нет ничего особенно дурного, ежели я утешу боль в плече прекрасным слогом, тем паче, что сей слог принадлежит страницам Священного Писания… – несколько обиженно произнесла Сильвия, морщась, якобы от боли и садясь на постели. Даже в сумраке кельи было заметно, как розовым стыдом зацвели ее скулы – она была бы актрисой не хуже матери.

– Ну что ты, я нисколько не сержусь… – произнес падре чуть смущенно от того, что обидел дочь, которая к тому же еще и нездорова. И, чтобы загладить вину и показать, что из любви и желания развлечь дочь он даже готов дозволить некоторые вольности, он спросил:

– А что тебя более всего увлекло в сем произведении?

– Вы смущаете меня, папенька… – опустила пушистые ресницы Сильвия.

– А ну, скажи, скажи, как на исповеди! – игриво и заговорщически настаивал падре.

– Ну… Мне понравилось, какие сравнения юноша делал своей возлюбленной… Ну, там, помните, – про «мед» и «молоко»…

– Помню, помню, как же, – кивнул падре.

– А знаете, папенька, я иногда жалею, что мне никто не говорил таких слов… – Сильвия напряглась… Падре нерешительно молчал – ведь дочь готовится в послушницы, и охота утешить ее, но не след говорить, как светской барышне, – мол, еще встретишь того, кто скажет…

– Ох! – Сильвия решила, что пора.

– Что? – падре встал.

– Да плечо опять, пуще прежнего занялось… – на лице Сильвии появилось страдательное выражение.

– Все же дай, я взгляну, – потребовал падре. – Как – никак, я костоправ, пособлю. А ежели сам не помогу, так за доктором послать надобно. Перевернись, дитя мое…

Сильвия покорно легла на живот. Падре оттянул с ее плеча край ночной рубашки. Сильвия зажмурилась в наслаждении, когда мясистые пальцы падре начали бережно разминать ее обнаженное белое плечо.

– О – ох!.. – не выдержала Сильвия.

– Больно?! – спросил падре, напуганный ее стоном.

– Нет! То есть – да! То есть… когда вы прикасаетесь, мне легче…

Падре недоуменно продолжил массаж.

– Постойте, папенька, я лягу поудобнее… – Сильвия повернулась на бок, постаравшись при повороте сбросить рубашку ниже. Одна из ее грудей выпрыгнула. Довольная, что это удал

ось, Сильвия замерла. Падре тоже – на мгновение, бросив взгляд на нежно – белую, трогательно вздрогнувшую грудку дочери. Теперь пришел его черед краснеть, только не притворно, как Сильвии, да и румянец у него был смуглее. Падре, отводя глаза, осторожно попытался поправить рубашку, но Сильвия прижимала телом ее край.

– Ах, папенька, у вас такие добрые руки… – вздохнула Сильвия. Падре что – то невнятно промычал.

– Не могла бы ты… – он сделал неопределенный жест рукой, Сильвия поняла и проныла:

– Ах, я не могу!.. Боль при движении… Позвольте вашей дочери остаться в покое…

Падре ничего не оставалось, как продолжать разминать плечо, бросая невольные взгляды на прелестную, созревшую молочную железу своей малышки с напрягшимся розовым островком соска. Приподнявшись на локте, Сильвия взяла своей рукой руку отца и поцеловала ее. Падре ничуть не удивился – его сан делал привычными такие поцелуи. Но этот поцелуй был необычным. Сильвия употребила не только кончик своего языка, но и пушистые ресницы, щекоча ладонь отца между пальцев.

– Дитя мое… – бархатно пропел падре. – Ну, ну… хватит…

Чувствовалось, что падре начинает волноваться. Сильвия хорошо рассчитанным рывком села на постели, и ее вторая грудь тоже оказалась на воле.

– Ох! Простите меня, отец… – смущенно сказала Сильвия, поправляя рубашку. – Ежели бы вы смогли подать мне мазь, которую дала мне сестра Мария… Там, около зеркальца…

– Что там еще тебе дала эта старая… – падре остановился вовремя, ибо хотел сказать «старая ведьма», из – за легкой агрессивности от возбуждения, которое Сильвия удовлетворенно заметила, несмотря на просторность его сутаны. Падре сделал шаг в сумрак, а когда вновь повернулся к постели, белая нагая дочь его лежала, раскинувшись спиною вверх на еще более белой пене кружевного покрывала. Падре застыл.

– Ты…

– Я подумала, тебе так удобнее будет…

«Удобнее будет что?!» – смятенно подумал падре.

– У меня от плеча и по позвоночнику еще побаливает… Намажь меня, папочка… – невинно промурлыкала Сильвия.

– Нехорошо, дочь моя… Грех в таком виде… Ведь я отец твой… Облачись немедля… – глухо промолвил падре, изо всех сил, но безуспешно мысленно запрещая себе смотреть на полусферические пышечки дочери. Сильвия неторопливо прикрыла попу покрывалом, оставшись обнаженной лишь по пояс. Падре, нерешительно потоптавшись, приблизился и сел на край кровати.

– Ну, где болит, показывай! – неожиданно веселым – чтоб скрыть смущение – тоном сказал падре, держа в руках круглую деревянную шкатулку с мазью. Сильвия резко перевернулась, встала на колени и, обхватив шею отца руками, жарко зашептала:

– Сердце мое болит боле всего, папенька! Я вас люблю, люблю сызмальства, и сердце мое плачет, когда я, вознося молитвы Господу нашему, изо дня в день думаю – отчего не испить нам меда любви, за что Господь Вседержитель разделил нас жестоко так, сотворив вас отцом моим, а меня дщерью вашей, за что страдания мне такие – видеть вас ежедневно, желать вас ежечасно, и знать, что сие несбыточно?!

– Что ты, что ты, дочь моя, зачем речи такие ведешь… ты больна, лихорадка у тебя… – растерянно бормотал падре, пытаясь отстраниться от голой дочери, которая еще более усилила натиск.

– Вот где, вот где у меня болит! – рыдая, она схватила руку падре и прижала ее к своей левой груди. – Неужели не утешите вы меня, дочь вашу любимую, ведь я и так несчастна, оставшись без матушки… – пустила в ход тяжелую артиллерию Сильвия.

– Пусти… Грех это, тяжкий грех, дочь моя… Иль не ведаешь историю о Содоме и Гоморре и всяческом блуде…

– Ведаю! А вы, папенька, ведаете ли о Лоте, со дщерями его согрешившем и Господом помилованном?!

Сильвия схватила руку падре и, обливая ее слезами, страстно простонала:

– Возьмите меня, папенька!.. Не разочаруйте меня в вере в вашу доброту! Ведь вы всегда, с детства были добры ко мне? Как забыть мне ласку рук ваших отеческих?

Сильвия взяла кисть падре и притянула ее к своему лобку.

– Люби меня, папенька, люби дочь свою грешную… – бормотала Сильвия, мускулистыми пальцами падре лаская свой нижний ротик. Затем, почувствовав, что пальцы его перестали безвольно подчиняться ей и сами начали массировать ее, она встала на четвереньки, приподняв геометрически совершенный в своей соблазнительной округлости зад. Падре, словно загипнотизированный, продолжил исследование вдруг открывшихся тайн своей дочери.

– О – о – ох… – протянула скулящий стон Сильвия, закусив губу и закрыв глаза, медленно насаживаясь задом на отцовский палец. Она ощутила, как губы его осторожно коснулись ее теплых ягодиц.

– О, папенька… – нежно пискнула Сильвия. Она развернулась. Падре сидел на стуле, его черные глаза блестели в свете свечи. Сильвия встала на колени и задрала край его сутаны. Не давая опомниться отцу, она стащила с него панталоны и замерла, любуясь вздыбленным жалом меж крепких волосатых лядвий. От него исходили флюиды телесной мощи, он напомнил Сильвии кобру, поднявшую голову и готовую к броску, которую она видела в серпентарии у доктора Густаво. Да, точно – как кобра, и головка так же подрагивает… Сильвия опустила на нее свой жадный рот. Языком она побалтывала во рту твердое, словно оловом налитое, навершие отцовского члена.

– О! Нет! Остановись… Сие невозможно… Грех, и в аду гореть будешь, нечестивица… – простонал падре, не в силах сопротивляться давно забытому блаженству. Сильвия поднялась и, перекинув ногу через ногу падре, укрепила ее на краешке стула, а затем, сопя и задыхаясь в страсти, приблизила разъятый, извожделевшийся зев свой к головке. И стала насаживаться, не зная, чему удивляться больше – величине достоинства падре, или вмещающей способности своего женского естества. Падре же, несмотря на помутившуюся от возбуждения голову, успел ощутить, что любимая дочурка уже не девственница. Это наполнило его почему – то жалостью, еще более усилившей возбуждение.

– Доч – ченька!.. Кто же… Ангел мой…

Сильвия, изгибисто волнуя талию, ритмично запрыгала на отцовском члене.

Взгляд ее упал на распятие. Как же она греховна, как развратна!.. Господь пощадит ли ее?

– Папочка! Сладкий! Да, я грешна… но это от любви к тебе… я грешна, грешна… накажи же меня… посади на кол свой…вот так, вот так!.. пронзи меня… Пусть мы в аду будем гореть, но вместе! – всхлипывала Сильвия, целуя лицо и губы отца. Падре вскрикивал в такт прыжкам дочери. Член его запульсировал, отправляя в собственную дочь семенную жидкость. Сильвия, содрогаясь, прижалась к отцу. Через несколько мгновений она сползла с него и, потянув за скользкий фаллос, увлекла за собой на постель. Лежали они, утихомирившись, и Сильвия, прижимаясь к отцу, ласково гладила его мускулистую волосатую грудь, покусывая его соски, а внутри у нее меленько подергивалось, на сладкие остатки улегшейся страсти.