Аямэ выросла в бедной деревне Китаяма, у подножья одноименной горы.

Первые шестнадцать лет ее жизни прошли однообразно, как песня сверчка под половицей. Она работала с отцом и матерью в поле, играла с другими детьми в густой траве и думала, что за кромкой гор ничего нет. Иногда родители ездили в Сакаямуру на рынок, и Аямэ думала, что рынок — это место на краю света, где боги дают людям разные вещи, чтобы те могли жить дальше.

Так было до тех пор, пока соски Аямэ не стали чувствительными, как раны, а между ног не стали расти черные волосы, которые ей очень не нравились. Тогда ее впервые взяли на рынок в Сакаямуру, и Аямэ глядела, раскрыв рот, на Другую Сторону Гор. Раньше она думала, что у гор только одна сторона, как на картинках.

Рынок поразил ее. Она никогда не думала, что на свете живет столько людей. Некоторые из них были одеты так красиво, что казались ей богами.

— Мам, это боги? — спрашивала Аямэ.

— Если бы, — отвечала ей мать. — Боги живут так далеко, что никогда и не появляются у нас.

Многие оглядывались на Аямэ, а некоторые говорили: «какая красивая девушка». Аямэ это казалось странным. Уж кто был красив, так это Фудо, мальчик, живущий по соседству: у него были губы, красные, как грудка снегиря, и такие брови, будто их нарисовали кисточкой. Впрочем, Аямэ никогда не видела себя в зеркало, а вода в колодце, куда она смотрелась, была вся в былинках и жуках-водомерах, поэтому трудно было составить правильное представление о том, как она выглядит на самом деле.

— Мам, я красива? — спрашивала она.

— Тебе еще рано об этом знать, Аямэ-тян, — отвечала ей мать.

Прошло полгода. Перед следующей поездкой на рынок мать вычернила ей лицо и шею густой мазью, пахучей, как мускус, и позволила смыть ее только на середине пути.

— Зачем это, мам? — спросила Аямэ.

— Чтобы твоя кожа стала свежее и бархатней, — сказала ей мать.

— Значит, до того она была недостаточно свежа и бархатна? — огорчилась Аямэ.

Всю оставшуюся дорогу она думала о своей коже, щупая ее в разных частях тела.

В этот раз на нее оглядывались еще больше, чем в первую поездку. Тогда-то к ней и подошел длиннорукий, длинноногий человек.

Он ничего не говорил ей, а просто стоял и рассматривал ее, будто она была не человеком, а товаром, привезенным на рынок. Вначале Аямэ смутилась, потом испугалась, потом вскочила и побежала к родителям.

— Что такое? Почему ты оставила повозку? — спросил ее отец.

— Там был такой человек, такой странный, он рассматривал меня, и… — начала было Аямэ, и осеклась. Длиннорукий подходил к ним.

— Не ваша ли это дочь, уважаемый господин? — поклонился он, обращаясь к отцу.

— Моя, уважаемый господин, — отвечал отец, кланяясь в ответ. — Аямэ, вернись обратно и жди меня.

Оглядываясь, Аямэ прошла к повозке. У длиннорукого был странный голос, похожий на то, как речка Яманокава бьет водой в дно валунов.

Вскоре родители вернулись к

ней. Мать плакала:

— Он рыбак с побережья, с бухты Камацухама. Очень богатый человек. Не спросил никакого приданого, а напротив, дал целых два рë, настоящих золотых рë, и пообещал еще пять. Милосердный Будда, могла ли я думать о таком счастье?..

— Мам, а что такое «бухта»? — спросила Аямэ.

• • •

Они ехали к морю. Аямэ казалось, что бесконечный спуск должен привести их куда-то под землю, где живут черви. Что такое море, которое, как ей говорили, должно быть в самом низу, она не вполне понимала, как ни старалась.

Рафу — так звали ее мужа — всю дорогу молчал. Аямэ было и страшно, и тоскливо, и любопытно.

— Расскажи мне о море, — попросила она.

Мать учила ее, как учтиво обращаться к мужу-благодетелю, но Аямэ все время забывала.

— О море? — поднял брови Рафу.

Это были первые его слова, сказанные за всю поездку.

—… О море? Ты в самом деле хочешь, чтобы я рассказал тебе о море?

— Конечно, в самом деле. Когда я чего-то прошу, я всегда хочу этого в самом… ой, кажется, я опять непра…

— Тогда слушай.

Рафу немного помолчал. Затем начал рассказ.

Он говорил о бесконечном просторе, имеющих только один край — этот; о том, что море и небо — брат и сестра, всегда понимающие друг друга; рассказывал, как море кормит тех, кто любит и не боится его, и как губит тех, кто идет к нему со злым сердцем; говорил о волшебных жителях моря, о чудищах и божествах, живущих в пучине, о коралловых цветах, замках и храмах несказанной красоты…

Чем дольше он говорил — тем шире делались глаза Аямэ. Заслушавшись, она не заметила, как они выехали на прибрежный склон.

— А вот и море. Смотри! — Рафу показал в сторону.

Там зеленело, голубело и переливалось марево, похожее на цветной туман, не имеющий второго края, как и говорил Рафу…

Аямэ закричала.

— Как это? Как это? — надрывалась она. — Сверху небо и снизу небо?!..

— Они брат и сестра, я же говорил тебе.

Аямэ недоверчиво прислушивалась к прибою. Рафу пристально наблюдал за ней. Когда они выехали на берег, Аямэ соскочила с лошади и подбежала к волнам:

— Я поняла! Я поняла! Море — это вода! Много воды! Очень много воды!..

— А что ты думала раньше? — спросил Рафу.

Они долго ехали вдоль берега, а Аямэ бежала по кромке воды, замочив одежду, и кричала от волнения. Вскоре показалась хижина, похожая на большой бурый валун.

— Вот мы и прибыли, — сказал Рафу.

— А мама говорила, что ты богатый. Твоя хижина еще беднее нашей, — огорчилась Аямэ.

Муж раскрыл перед ней двери, и она ахнула от удивления: внутри все блистало лакированным деревом и белоснежной бумагой.

— Никогда не суди по наружности, — сказал ей Рафу. — Тебе понятен смысл моих слов?

— Конечно, понятен… Ой! Совсем забыла!

Аямэ бухнулась на колени.

— Благодарю Тебя, Рафу-сама, За То, Что Ты Удостоил Меня Своего Выбора И Ввел В Свой… в свой… ой, забыла, как дальше…

— В свой дом, — подсказал Рафа. — Встань, Аямэ, и сядь со мной. Будем пить чай.

После того, как они подкрепили свои силы, он стал снимать с нее одежду. Аямэ жалась, как зверек, глядя на него перепуганными черными глазами.

— Не бойся… — приговаривал Рафа, раздевая ее. — Ты очень красива. Как красивейшая из раковин…

— Не смотри туда, — Аямэ сжала коленки.

— Почему?

— Не смотри. Я там некрасива. И вообще — туда еще никто не смотрел. Кроме мамы.

— Разве мать не рассказала тебе, что тебя ждет?

Аямэ вздохнула. В общих чертах она знала, как делаются свадьбы у людей и зверей, но надеялась, что Рафу или забудет, или сделает как-то по-другому, и ей не придется обнажать самую стыдную часть тела. Но сейчас она стояла перед ним в одних гэта*, и Рафу трогал ей волосы между ног, гадкие черные волосы, которых совсем недавно еще не было.

*Деревянные сандалии. — прим. авт.

Она не знала, что ее гибкое, совсем детское тело с набухшими от стыда сосками, с густым волосом в паху было красиво до боли, как вскрывшийся к дождю бутон, как первые ягодки айвы в мокрой листве. Она не знала этого, и ненамеренная ее красота жгла больней ядовитых трав…

Рафу быстро возбудил Аямэ, целуя ей соски, потом стал массировать ей влажное лоно, окунаясь все глубже и глубже, пока Аямэ не закричала и не вцепилась в безжалостную руку, пытаясь вынуть ее из себя. Всхлипывая от боли и вожделения, она билась, насаженная на его пальцы, как рыбка на крючок, а Рафу молча мял ей влагалище, пока не растянул его по всей длине. По ножкам Аямэ и по руке Рафу стекала, капая на пол, густая кровь.

Тогда он уложил Аямэ, и ее лоно впервые приняло жадного, голодного гостя. Аямэ кричала и плакала, но не от боли, а от избытка впечатлений, от желания и от того, что чужое тело впервые проникло в ее сердцевину. Оно придавило ее, приросло к ней, дышало ее легкими, пульсировало ее сердцем, и Аямэ не понимала, как такое могло быть…

Рафу довел ее до судорог похоти, заставив биться головой об пол, и только потом влил в нее свое семя. После этого он с ног до головы обмазал Аямэ ее кровью, начертал иероглифы у нее на лбу, на спине и на животе, и повел к морю, где тщательно вымыл ее в золотом закатном прибое.

К заходу солнца Аямэ крепко спала на мягком футоне, вытертая насухо, одетая в теплую шерстяную одежду, пригревшаяся, изнуренная первым в жизни соитием, а Рафу сидел рядом и любовался ее лицом.

• • •

Так началась новая жизнь Аямэ. Очень скоро она поняла, что ее муж Рафу — добрый и совсем не страшный, несмотря на бесстрастный вид. Он так увлекательно рассказывал о море, так заботливо кутал ее от ветра, так сладостно ласкал ей лоно и соски, что Аямэ быстро полюбила его и на четвертый день обнимала, как отца и старших братьев.

Конечно, она тосковала по дому. Но Рафу обещал возить ее к родителям на сюбуннохи, мидоринохи и другие праздники; кроме того, новые впечатления так переполнили Аямэ, что почти вытеснили из ее памяти жизнь в деревне.

Главными из них были плотские утехи и море.

Море поразило ее сильней, чем что бы-то ни было в жизни. Она была готова часами бродить по кромке прибоя, слушать чаек и всматриваться в даль, не имеющую второго конца, чтобы понять, как это может быть.

Рафу научил ее плавать, но не велел заплывать дальше, чем будут видны одичавшие эдисугусури (пионы), цветущие за хижиной, и Аямэ слушалась его, как слушалась отца и мать.

Он часто сопровождал ее в прогулках и заплывах, рассказывая о чудесах моря, и в силуэтах волн ей мерещились осьминоги, кальмары, акулы и другие морские чудища. Аямэ видела их мертвыми, когда Рафу приплывал с уловом. Особенно ее пугали осьминоги, похожие на гигантских пауков. Она никогда не видела других рыболовов, и поэтому никогда не задумывалась о том, почему от Рафу не пахнет рыбой.

Иногда она видела на лодке силуэт мальчика. Рафу говорил, что это его помощник, но наотрез отказывался знакомить его с Аямэ. Она много раз просила его взять с собой в море, но и тут он был непреклонен, и в конце концов запретил ей даже говорить об этом. Она любила Рафу, не хотела огорчать его, и потому больше не повторяла своей просьбы.

Распорядок жизни Рафу был странным. Он мог уйти в море в любое время суток, без какой-либо закономерности, но никогда не отсутствовал дольше дня или ночи, и никогда не оставлял Аямэ засыпать в одиночестве. Иногда, когда Аямэ почему-либо просыпалась ночью, она слышала рядом дыхание Рафу, спящего на соседнем футоне, а иногда нет, и тогда знала, что встретит его утром на лодке, груженой рыбой. Ее всегда было ровно столько, сколько им было нужно для еды.

Кроме Рафу, Аямэ никого не видела. Ближайшая деревня была в двух ри* от них. Иногда по берегу проезжали крытые повозки. Все они почему-то сворачивали задолго до хижины Рафу и объезжали ее по неудобной ухабистой дороге, заросшей настолько, что идти по ней было так же трудно, как по траве.

*Около 8 км. — прим. авт.

Лишь однажды Аямэ повстречала на берегу прохожего. Это был старик, который, как ей показалось, появился прямо из песка. Впрочем, его одежда была чистой, и Аямэ подумала: «он такой желтый, что издали сливается с берегом».

— Кто ты? — спросил старик, когда поравнялся с ней.

— Аямэ, жена Рафу-сама, — поклонилась ему Аямэ, морщась от ветра, коловшего глаза песком.

— Жена Рафу? Ха-ха-ха! — расхохотался старик. — А где же твой муж?

— Он в море, сэнсэй.

— Почему же ты не отправилась с ним?

— Он не позволяет, сэнсэй.

— Ха-ха-ха! Неужели ты не хочешь увидеть, что он там делает?

— Я и так знаю, сэнсэй. Рыбу ловит.

— А чем он ее ловит, а? Чем?

Аямэ молчала. Она вспомнила, что никогда не видела у Рафу никаких сетей.

— Не знаю, — сказала наконец она. — Просто ловит и все.

— Ха! А может быть, ты хочешь посмотреть, как он это делает?

— Но как? Он запретил мне…

— Но никто не запрещал тебе плавать, верно?

— Да, но он слишком далеко в море. Мне не доплыть.

— Далеко, говоришь? Посмотри! — Аямэ обернулась и вздрогнула, увидев лодку Рафу совсем близко.

Парус был спущен: видимо, Рафу ловил рыбу.

— Но он не позволяет мне заплывать дальше, чем видны красные эдисугусури…

— Его лодка ближе. Можешь смело плыть.

— Нет, она дальше.

— Ближе!

— Дальше!

— Ближе! Плыви и проверь!

— Но…

— Если она будет дальше — никто не мешает тебе повернуть обратно.

«А ведь верно», подумала Аямэ. Она была взволнована. Почему-то ей очень захотелось посмотреть, что делает Рафу в море, хоть она понятия не имела, что она может там увидеть. Ей так не терпелось, что она, позабыв про стыд, сбросила одежду прямо при старике и побежала в волны.

Какая-то чайка с криками носилась над ней, задевая крыльями, но Аямэ не обращала на нее внимания. Каждые три вдоха она оглядывалась назад. Старик куда-то исчез, но она не замечала этого, глядя на красные эдисугусури. Цветы полыхали ярко, как языки пламени, и Аямэ, успокоенная, плыла дальше.

Скоро она стала уставать. Лодка Рафу была все так же далеко, но эдисугусури светились ярко, как настоящий огонь, и Аямэ плыла дальше. «Почему я так слаба?», думала она.

В какой-то момент Аямэ почувствовала, что у нее совсем нет сил. Волны захлестывали ее с головой, и она едва успевала дышать. «Но ведь я проплыла совсем немного», думала она, «эдисугусури видны, как на ладони…»

Вдруг Аямэ поняла, что их хижина стала совсем маленькой, с муравья, а эдисугусури, алевшие жирными точками, должны были быть чуть ли не втрое больше ее.

«Как так может быть?», думала Аямэ, из последних сил борясь с волнами. Лодка Рафу была все так же далеко…

— Рафууу! — позвала Аямэ, выплеснув все силы в крик.

На борьбу не осталось ни крупицы, и тяжелые волны сомкнулись у нее над головой, всосав Аямэ в голубую тьму…

• • •

— Что с тобой делал отец, когда ты не слушалась его?

— Он наказывал меня.

— Как он наказывал тебя?

— Он бил меня бамбуковой палкой по ягодицам.

Аямэ сидела на своем футоне, пунцовая, как обманувшие ее эдисугусури. Она очнулась только здесь, в хижине, и не знала, как Рафу спас ее.

Рафу, сидевший напротив, был суров, как статуя.

— Я тоже накажу тебя. Но не так.

Она не спрашивала, как. Она была готова на любое наказание — лишь бы Рафу простил ее.

— Встань и разденься.

Рафу привязал нагую Аямэ к сëдзи*, распяв ей ноги, и стал возбуждать ее.

Он целовал ей соски, ласкал тело и массировал липкое лоно, но так, что самая чувствительная точка, нывшая от сладострастия, оставалась нетронутой.

Вначале Аямэ блаженствовала, закрыв глаза, …потом стонала и хрипела, потом плакала, насаживаясь на ласкающую руку, потом вилась змеей, умирая от неизбывного жара в теле, — а рука Рафу, как назло, отходила все дальше и дальше от заветной точки, лишь ненароком задевая ее…

*Деревянная решетка-ширма, играющая роль передвижных стен в доме. — прим. авт.

Аямэ смертельно, невыносимо хотелось излиться, и она молила мужа об этой милости, — но Рафу был непреклонен. Доведя ее до полусумасшествия, он ослаблял ласки, успокаивал ее скользящими прикосновениями, оставляя в глубине ее тела лишь тлеющий огонек похоти, — и снова распалял его, и снова доводил Аямэ до криков и мольбы…

Сделав так три раза, он вдруг вышел из хижины.

Обезумевшая Аямэ корчилась, насаживаясь горящим лоном на пустоту. Она звала Рафу, раздирая горло, пока не охрипла и не закрыла глаза, и не обмякла на веревках, — и только тогда Рафу вернулся, подошел к ней и овладел ею; и в тот самый миг, когда его уд коснулся заветной точки, Аямэ излилась в смертном облегчении, забрызгав его одежду.

Ей тогда показалось, что Рафу пророс в нее глубоко, до самого сердца, как щупальце осьминога, и это было так мучительно и так блаженно, что с влагой сладострастия она чуть не выпустила из себя жизнь. Изогнувшись в сладкой судороге, она рухнула на Рафу вместе с сëдзи, куда была привязана веревками, протершими ей кожу до крови…

После этой экзекуции Рафу был ласков с Аямэ, как никогда, и она, счастливая, что тот простил ее, так и не рассказала ему о старике и о коварстве огненных эдисугусури.

• • •

С некоторых пор в жизни Аямэ кое-что изменилось.

Внешне все оставалось, как было: Аямэ по-прежнему не видела никого, кроме мужа, и по-прежнему не тяготилась одиночеством. Ей в избытке хватало Рафу, его ласк, похоти, которую он возбуждал в ней, его рассказов о море — и самого моря, необъятного, живого, полного чудес и тайн, разного всякую минуту и всякий день.

Аямэ научилась разговаривать с морем, и нередко ей казалось, что оно отвечает ее словам и даже мыслям. Она бродила по берегу с Рафу или в одиночестве, собирала ракушки, каталась в песке, строила из него храмы и горные хребты, как дитя, плавала вдоль всей бухты и неделями не надевала одежды, приучившись жить нагишом, как зверь.

На ней не лежало никаких забот, кроме нетрудного ухода за домом и приготовления еды. Рафу учил ее готовить удивительные кушанья, и это было так же интересно, как его рассказы. После трудной жизни в деревне ее праздность у моря казалась сном, дни — большими, как годы, а месяцы — бесконечными, как само море. Каждый день был целой жизнью: с рассветом Аямэ рождалась, к полудню набиралась сил, к закату умирала, обессиленная праздностью, морем и похотью, чтобы утром возродиться вновь.

Внутри она чувствовала себя такой же девочкой, как и дома, а Рафу был для нее таким же старшим, как отец и мать. Но при этом даже ей было заметно, как быстро и сильно она изменилась. В дом Рафу она вошла худеньким ребенком с узкими бедрами и маленькими бугорками, приподнимавшими соски; теперь ее бедра стали чуть ли не вдвое шире, а груди выросли настолько, что стали колыхаться при ходьбе. Это было красиво, но очень непривычно: Аямэ никак не могла осознать, что у нее теперь тело, как у матери, и подолгу стояла перед большим бронзовым зеркалом, взвешивая ладошками свои новые взрослые груди. Рафу ласкал их, наминая крепкими требовательными пальцами, как мать наминала рисовое тесто; это было приятно до слез, и после такого массажа Аямэ чувствовала, как ее груди наливаются тугим щекотным соком.

Другое новое было — сны.

С самого начала новой жизни Аямэ ей стали сниться удивительные сны о море. В них она путешествовала, как рыба, по сказочным пучинам, по небывалым подводным селениям и княжествам. Ничего из этих снов она не запоминала, кроме чувства сбывшихся чудес, не покидавшего ее и по пробуждении.

Она понимала, что эти сны рождены рассказами Рафу и впечатлениями от моря, но все равно верила, что путешествует во сне по глубоким пучинам, недоступным простым смертным.

Однажды ей приснился совсем другой сон.

Это случилось в ночь после Великого Наказания. Во сне Аямэ лежала, нагая, у рыжих камней и слушала прибой (она частенько проделывала это и наяву).

Солнце пригрело ее, и на горячую кожу иногда сыпались холодные и жгучие, как искры, брызги волн, бьющихся о камни.

Ее тело переполняла щекотная томность, набухшая в сосках и в лоне: хоть Аямэ и излилась, но Наказание было таким жестоким, что в глубине тлели угольки неутоленной похоти. После всего, что было, она стыдилась просить Рафу о ласках…

Вдруг Аямэ вздрогнула. Ей показалось, что на нее заползли холодные змеи.

Открыв глаза, она громко закричала: к ней подобрался огромный осьминог. Его щупальца оплели ей руки и ноги, и она билась, обезумев от ужаса, глядя, как его ужасный рот приближается к ее лону — все ближе, ближе и ближе… Щупальца скрутили ей соски, вросли в них, как корни, обволокли все тело Аямэ — и огромный рот всосался в распахнутое лоно. Беспомощная Аямэ была в его власти.

Она надрывалась, выла, звала на помощь — но разум ее мутился, и связки не смыкались от ужаса, отвращения и от влажного, мучительного сладострастия, пронзившего ее тело сверху донизу — сквозь соски и лоно к сердцевине, к жаркой глубине утробы. Осьминог пожирал ей лоно, глодал и обсасывал его, и холодный, как водоросль, язык проник внутрь Аямэ, в ее влагалище и дальше, дальше, в самую глубокую из глубин, где не бывал даже Рафу, и вылизывал ее изнутри влажным холодом…

Это было хуже, чем боль, хуже, чем любая пытка; хуже, чем смерть. Аямэ проваливалась в пучину ужаса и наслаждения, которое было тем мучительней оттого, что она знала, что погибает, что осьминог пожирает ее, и что скоро, совсем скоро ее не будет, она исчезнет, растворится без остатка в этой влажной пасти…

Она проснулась от своего крика. Рядом лежал Рафу.

— Тебе что-то приснилось, Аямэ?

— Ыыыы… — выла она, вцепившись ему в руку. Если бы его не оказалось рядом, она, наверное, сошла бы с ума.

Она не рассказала Рафу о своем сне: это было слишком стыдно. Но через пару ночей огромный осьминог снова явился и овладел ею. Сон повторялся: вновь, вновь и вновь она приходила к рыжим камням, ложилась, закрывала глаза и ждала, замирая от сладкого ужаса, когда по ее телу поползут влажные змеи. Она специально приходила туда, и осьминог специально появлялся, чтобы врасти влажными щупальцами в ее соски, высосать ей лоно и вылизать его изнутри длинным холодным языком.

Со временем сон стал обрастать новыми деталями: осьминог утаскивал Аямэ в море, и там она тонула в ледяной пучине или колыхалась на волнах, как безвольная тряпка, растворяясь в соленой пене и в бездне глядящих в нее небес.

Однажды с ним появился маленький осьминожек. Он обвил Аямэ голову и влип холодным соленым ртом ей в губы, как она не уворачивалась от него. Пульсирующий язык проник ей в рот, наполнил его доверху, влился в горло, пронзил влажной молнией сердце, печень, втек в утробу и сплелся там с языком большого осьминога. Аямэ была бусинкой, надетой на живую, пульсирующую нить сплетенных языков, и два жадных рта высасывали ее с двух сторон, беспомощную, как муха в меду. Чувство непринадлежания себе, полной беспомощности, полной зависимости от чужой силы так поразило ее, что несколько дней после этого сна она бродила, как сомнамбула, ничего не видя перед собой.

Однажды щупальце …осьминога вдруг проникло в ее анус, дотянулось до утробы и сплелось там с языком. Аямэ оказалась надетой на живое кольцо, жгущее таким блаженством, что ее нутро вспучилось и лопнуло волной радужной соли. Проснувшись, Аямэ обнаружила, что ее анус горит, будто в нем действительно побывало толстое щупальце, — настолько, что ей больно испражняться.

В другой раз щупальце вдруг влилось ей в рот и вывернуло Аямэ наизнанку, влажной утробой наружу, и Аямэ корчилась, распахнутая всему миру, и ветра, волны и солнце ласкали ей живое мясо, раскрытое, как огромная сладостная рана…

И наяву с ней творилось что-то странное. Она могла вдруг, без всяких причин ослабеть, да так, что ноги не держали ее, и она падала на песок. Временами ее тошнило, и она ходила сгорбившись, как фламинго, или лежала лицом вниз, закрыв глаза. Иногда ей смертельно хотелось каких-то трав и ягод, и она лезла в подлесок, рыскала там нагишом, как зверь, находила то, к чему ее тянуло чутье, и ела, сплевывая песок…

— Рафу-сама! Наверно, я заболела, — сказала она мужу однажды. — Я слабею с каждым днем. В животе у меня гадко, будто там поселились мокрицы. Наверно, я скоро умру.

— Нет, Аямэ.

Рафу сел напротив, взял ее за руки и посмотрел ей в глаза:

— Нет. Не бойся, Аямэ. Ты не заболела. Ты не умрешь. Просто у тебя будет дитя.

• • •

В тот день она снова встретила желтого старика.

— Здоров ли твой муженек? — закричал ей старик.

Как и в тот раз, его сопровождал ветер, коловший глаза песком. Аямэ не ответила: она была обижена на старика за то, что тот обманул ее.

Кроме того, ей было не до него. Она пыталась осознать, что скоро, совсем скоро станет матерью, такой же, как ее мать, и будет нянчить свое дитя так же, как ее мать нянчила младшую сестру Нацуко…

— Отчего не отвечаешь, Аямэ-фудзин? Или твой осьминог вырвал тебе язык?

— Осьминог? — ахнула Аямэ. — Откуда вы знаете про осьминога? Я никому не пересказывала этот сон.

— Ах, значит, он являлся тебе во сне?… Я многое знаю, Аямэ-фудзин. Куда больше, чем твой осьминог со своим мальчишкой…

— Но главного вы все равно не знаете, — гордо сказала Аямэ.

— Ха-ха-ха! Чего же это я не знаю? Может быть, ты скажешь мне?

— Того, что сидит у меня в животе.

— Что же, скажи на милость, может си… Боги! О боги неба и земли! Неужели ты брюхата от него?

— Да! — Аямэ выпрямилась, выпятив вперед щедрые, изобильные соски. Она отвыкла от людей и давно уже не носила никакой одежды.

— Великое небо!… А скажи-ка, Аямэ-фудзин, — голос старика вдруг стал вкрадчивым, — скажи-ка, волнуешься ли ты за свое дитя?

— Не знаю, — сказала Аямэ, ибо действительно не знала.

Вопрос уколол ей спящую часть сердца, и та пробудилась, забившись сильней всех других.

—… Да. Волнуюсь. Очень.

— Желаешь ли ты ему блага?

— Да. Желаю. Всем сердцем желаю…

— Тогда возьми этот талисман, — старик протянул ей желтую терракоттовую собаку с длинным хвостом. — Положи его себе под футон. Он будет оберегать твое дитя.

— Спасибо, сэнсэй, — сказала Аямэ, поклонившись старику. Вокруг них с криками носилась чайка, но Аямэ не обращала на нее внимания.

Она уже забыла, как старик обманул ее: страх за дитя, возникший неведомо откуда, был созвучен его словам, и ей очень хотелось взять талисман. Ночью она положила его под футон, как ей велел старик.

Во сне она вновь пришла на встречу с осьминогом, вновь легла у рыжих камней…

То ли будущее дитя толкнуло ее, то ли материнское чутье кинуло ей сигнал тревоги, — но Аямэ успела не только открыть глаза, но и подхватиться, и отпрыгнуть, как лягушка, в сторону, когда огромная желтая собака летела на нее в прыжке, целясь прямо в живот.

В ужасе Аямэ бросилась от собаки, но та сбила ее в пену прибоя, повалила и раскрыла огромную желтую пасть, чтобы выжрать ребенка из ее утробы.

В этот миг из волн взметнулось гигантское щупальце. Оно оплелось, как аркан, вокруг желтой шеи и стало душить ее.

Собака захрипела, мотая головой. Из воды одно за другим вздымались щупальца, оплетая желтое тело, как канаты. Выгнув шею, собака изловчилась и укусила одно из них. Из щупальца брызнула черная кровь; ее капля попала в собачью морду, и собака взвыла страшным воем, от которого поднялись в воздух вихри песка; лапы ее подогнулись, она завалилась набок — и вся, с головой и хвостом ушла в песок, как гигантский муравьиный лев, едва не утащив за собой осьминога.

На ее месте осталась песчаная яма, тут же залитая морем.

Подхватившись, Аямэ побежала, не взвидя света, и… проснулась.

Она лежала на своем футоне. Рафу рядом не было.

Какое время она лежала, напряженно вслушиваясь в ночь. Затем вскочила и выбежала из хижины.

— Рафууу! — звала она, пытаясь перекричать рев шторма, бушующего за дверью.

Было так темно, что не имело смысла открывать глаза. Несколько раз Аямэ сбивали тяжелые волны, протащив волоком по песку. Она решила вернуться в хижину, но не могла найти ее и мыкалась, как слепой котенок, в непроглядной тьме, натыкаясь на камни и на колючий кустарник. Единственным ориентиром для нее было море и уклон берега, который она чувствовала босыми ногами. Решив идти вдоль него, она пошла, то и дело падая от волн, бивших ее в ноги и в бедра, как тяжелые ледяные мешки. Ее израненная кожа горела, просоленная морем, и Аямэ плакала от боли и от страха.

Она шла долго, долго, пока не поняла — либо она пропустила хижину, либо пошла в другую сторону. Тогда Аямэ пошла назад, и снова шла долго, долго, то и дело падая на камни, пока не поняла, что у нее не осталось сил, и что она сейчас рухнет, и море утащит ее в пучину. Собрав все силы, она отползла от волн, легла и провалилась в тьму, еще более плотную, чем та, которая обступила ее.

Проснулась она от того, что ее кто-то трогал.

— Аямэ, прекрасная Аямэ… — говорил незнакомый голос.

Она открыла глаза и увидела красивого юношу, почти мальчика, сидящего рядом с ней. Он трогал ее за ногу и говорил:

— Прекрасная Аямэ, не спи! Ты замерзнешь.

— Кто ты? — спросила Аямэ.

— Я Мамацу, младший брат великого Камацу-сама, твоего мужа.

— Камацу-сама?..

— Твой муж — бог этой бухты, бухты Камацухара. А я — его брат и верный соратник. Ты уже видела меня. Я пытался предостеречь тебя от козней Песчаного Сюкоку.

— Песчаного Сюкоку?..

— Это демон песка, злейший враг Камацу-сама, которого ты знаешь под именем Рафу. Я был в образе чайки. Помнишь меня?

— Нет… то есть да… — сказала Аямэ, вспомнив огненные эдисугусури и хлопанье крыльев над головой.

— Сюкоку не в силах одолеть Камацу-сама, но стремится погубить тебя и твое дитя. Камацу-сама долго, долго искал подходящую мать для своего наследника. Он хотел, чтобы его дитя было прекрасней неба и моря. Он побывал во многих городах и селениях, в замках самураев, и даже при дворе самого сейдзë*, видел юных принцесс, но ты была красивей всех, кого он видел. Потому он и взял тебя в жены.

*Император. — прим. авт.

— Что с ним? Он вернется? Он уже дома?

— Нет, Аямэ. — Мамацу печально покачал головой. — Он ранен ядовитыми клыками Сюкоку. Правда, и его кровь прожгла морду Песчаному, и тот на многие века затаился в недрах берега, там, где песок отслаивается от хаоса; но, пока не заживут раны, Камацу-сама не сможет принимать образ человека.

— А как долго будут заживать его раны?

— Долго, Аямэ. Так долго, что ты успеешь состариться и умереть.

— Нет! — выкрикнула Аямэ. — Нет! Я хочу к нему!

— Это трудно, Аямэ. Почти невозможно.

— Возможно! Я хочу к нему. Я и мое дитя!..

— Нет, Аямэ. Ты — прекраснейшая из творений Аматэрасу*, Ее воплощение на земле, и тебе не к лицу великие страдания и увечья. Ты родишь свое дитя, а я отнесу его Камацу-сама…

*Богиня восходящего солнца. — прим. авт.

— Нет!!! — Аямэ даже вскочила. — Как ты можешь такое говорить?

— Но ты даже не знаешь, что тебя ждет…

— Расскажи мне, и я узнаю.

— Готова ли ты к великим страданиям и увечьям?

— Да. Готова.

Аямэ сказала это, и только потом ей стало страшно.

—… Готова. А что нужно делать?

— Ну что ж. — Мамацу грустно вздохнул. — В таком случае иди домой, прекрасная Аямэ. Твоя хижина — вон там. Тебе нужно поесть, набраться сил и заснуть. Во сне я явлюсь к тебе, и ты решишь, как быть.

Он снова грустно вздохнул.

— До встречи, прекрасная Аямэ. Позволь поцеловать тебя. Когда-то уже я делал это. Я долго, долго молил Камацу-сама, и тот наконец разрешил мне…

Он подошел к ней и поцеловал в один сосок, в другой, а затем и в губы.

Его поцелуи были совсем не такими, как поцелуи Рафу, — горячими и зовущими; они были иными — тихими, печальными, как песня иволги перед первым снегом.

Спустя какое-то время Аямэ, нагая, израненная о камни, брела по берегу, прислушиваясь к нежному следу на сосках и на губах. Она думала о том, на что она готова ради Рафу, и насколько это будет больно.

• • •

Месяц спустя рыбаки, продрогшие от бури, решили попросить приюта в хижине Рафу, несмотря на то, что она пользовалась дурной славой: в округе говорили, что ее облюбовали духи.

Войдя внутрь, они застыли, выкрикивая слова молитв: на полу, в луже крови лежало туловище беременной девушки с обрубленными руками и ногами. Их изумление возросло, когда прямо на их глазах у девушки вдруг появились руки и ноги. Рыбаки в ужасе бросились врассыпную, но буря была такой сильной, что им пришлось вернуться обратно.

Они думали, что девушка мертва, но, приглядевшись, обнаружили, что она крепко спит. Попытки разбудить ее не увенчались успехом. В хижине они обнаружили запасы еды и вина, достаточные для того, чтобы переждать бурю. Когда ненастье улеглось, они пообещали возблагодарить неизвестную богиню (у них не было сомнений в том, что это именно богиня).

Рыбаки сдержали свое обещание: через неделю хижину переделали в святилище, и при нем остался монах. Он ухаживал за телом Мэгами-но-Суимин, Спящей Богини, и следил за тем, как изо дня в день растет ее живот. Он был готов к тому, чтобы принять божественные роды, но, когда им пришла пора, разыгрался шторм, какого еще не видели в бухте Камацухама. Волны подступали к самой хижине, брызгая на стены. Перепуганный монах попросил богиню простить его и поднялся в горы, чтобы переждать бурю. Когда он отошел на безопасное расстояние, гигантская волна накрыла хижину и унесла в море вместе со спящей богиней.

Позднее на этом месте воздвигли новое святилище со статуей Мэгами-но-Суимин, вырезанной из дерева. Родители Аямэ, живущие в далеком селении Китаяма, так и не узнали о том, что их дочь превратилась в богиню, которую каждый год посещают сотни паломников.