Первый признак — хороший.

Они всегда есть, не так ли? Это как рассмешить бога. Вы страдаете от долгой и прямолинейной постановки, танцуете на тонком, как бритва, моменте надежды, а затем впадаете в жестокую, бессердечную концовку.

Ха-ха. Повторяйте почаще. Только дурак верит надежде.

Но тогда, я думаю… вы понимаете. Возможно.

Может быть.

Все, что я знаю наверняка, это то, что моя подъездная дорожка пуста. То есть, впереди нет нежелательной машины. Никто не вытаскивает на всеобщее обозрение никакого объявления о рогоносце. Нет ни вспышек сирен, ни открытого признания. Просто домашняя тишина.

То же самое на всех улицах. Снаружи никого нет, шторы опущены, собаки лают друг на друга. Добро пожаловать в Среднюю Америку.

Я сманеврировал на своем пикапе на подъездную дорожку к свободному съемному дому в квартале от моего жилища. Затем выключил зажигание, прижался головой к рулю и посвятил момент молчания тому, что можно назвать молитвой.

Приятно, словно холодная вода на свежий ожог. Или, может быть, нравится притворяться? Но правда в том, что мы уже прошли молитву, а тому, что сожжено, вероятно, суждено остаться сожженным, так что…

Лучше всего оставить Господа там, где Господь еще может что-то сделать.

Вылез из машины и стою под красной глиной и пытаюсь все собрать. Вдохнул запах воздуха, почувствовал ветерок. Запечатлел каждую мельчайшую деталь этого воспоминания для последующего просмотра.

Этот вечер — только в том смысле, что смерть — пророчество. Будет о чем вспомнить.

Ветровка начинает хлопать по моему телу, поэтому я застегиваю ее. Ключи мрачно звенят в моем кармане и прячутся прямо за шиной со стороны водителя.

Абсолютная тишина. Меньшего мне не нужно.

Наконец, готовый и в то же время едва ли готовый, я задерживаю дыхание, поднимая ногу, чтобы сделать первый настоящий шаг к концу этой истории.

И именно в этот момент, как это часто бывает, когда я стою на краю, ко мне обращается голос моего отца. Он призрачен, потерян, истерзан временем… но он также имеет глубокие метастазы в моем разуме и моей душе. И в этот вечер он звучит почти устало.

Почти жалея.

Все это началось в прошлом году, не так ли, Джои?

Летом, я думаю… или достаточно близко, чтобы не иметь никакого значения.

Тебе неожиданно позвонил Майкл и попросил о помощи. Дерьмо. Бьюсь об заклад, ты просто не мог в это поверить.

И он наговорил кучу всякой чуши, сказал, что готов «измениться». Просто вообще звучало так, будто он был полон чуши. Как обычно делает Майкл.

Но он хотел знать, есть ли у тебя место, где бы он мог остановиться, и поклялся, что все это реально. Ну, что сделаешь, когда твой брат задает тебе вопрос вроде этого?

В твоем случае ответ был прост. Ты сказал ему «нет». «Извини, если бы я и мог помочь, но мы — в процессе превращения гостевой спальни в мастерскую». И это была очевидная ложь, но она была для самозащиты. Ты действительно не слишком расстраивался из-за этого.

Он все равно настаивал. Он настоял на том, чтобы ненадолго… пока не •••

встанет на ноги. Только одну комнату.

Только то и только это. Он торговался как твоя мать. Знаешь, все, чего он хочет — это немного, а все, что просишь его дать взамен ты — слишком велико, чтобы даже рассматривать.

Для тебя это было непросто. Я имею в виду, что Майкл — член семьи. Кем бы он ни был, он такой. И он обращался к тебе в трудную минуту. Обращение за помощью, конечно, но с определенной целью.

Отказ ему привел бы к отказу крови. Ты знал, что я бы этого не одобрил. Кровь связывает.

С другой стороны, он и раньше давал подобные обещания, и мы все знаем, чем это обернулось.

Вау. Что за история. Всего девятнадцать, а уже — семейный позор. Знаешь, твой дядя тоже был таким. Что ж… не так сильно, как Майкл. Но в свое время он давал старушкам о чем поговорить.

Я помню, как он привел меня в залив Галвестон. Сказал в школе, что я болен… Мне в то время не было семнадцати… а затем меня тайком затащили в бар, который был готов обслуживать несовершеннолетних детей.

Черт, я не знал, что это гей-бар. Тогда люди об этом даже не говорили. Я понятия не имел, что у них есть свои бары.

Неудивительно, что молодым людям там разрешали заказывать напитки.

Все шло хорошо, пока тот парень не подсел ко мне и не спросил, не гей ли я. «Черт возьми, да, — пробормотал я, пьяный до изумления. — «Мы хорошо проводим время!»

Ты бы видел, как смеялся твой дядя. Он просто с ног падал. Что за жопа.

Однако история Майкла не так забавна. И взросление сейчас идет гаже, чем тогда. Мир злее, будущее немного менее надежно, и молодые люди не должны иметь права причинять себе такой вред, как Майкл. Это был вихрь подростковой катастрофы.

А ты… ты был каким-то другим. Ты не был похожи на всех, кого я когда-либо видел.

Тебе было двадцать семь, когда раздался роковой звонок, и ты к счастью был слишком взрослым. Ответственным, уважительным, тихим и добрым… ты надеялся получить должность заместителя директора в компании Вест. Конечно, несколько молод для этого, но ты уже давно над этим работал.

Последнее, что тебе было нужно, — это избалованный мальчишка, который весь день бездельничает у тебя дома, ест твою еду и имеет за плечами историю злоупотребления наркотиками.

Кроме того, Майкл был хорошим ребенком, но ты не понаслышке знал, что это вещество сделало с ним. Оно его изменило. Заменило его сердце. Ты сомневался, что он сможет бросить это так быстро, как хотелось бы, и подумал, что, может быть, тебе лучше пожелать ему удачи и оставить его одного.

Итак, решение принято. Правильно?

И тут вмешалась твоя мать. И это неудивительно.

«Он — твой брат, — взмолилась она. Если взмолилась — подходящее слово. — «Ты — все, что у него осталось». И все это проклятым писклявым голосом, из-за которого она кажется такой чертовски беспомощной.

Прикидывающейся жертвой. Дамочкой в этаком платье.

«Ты ему нужен, Джои». Это, конечно, было потом. Потом было еще кое-что. И еще. И еще…

О, как она умоляла, заламывая руки и нервничая, как в мультфильме. Ты, наверное, помнишь это лучше, чем я.

В конце концов, сделка была решена нокаутом. «Твой отец хотел бы, чтобы ты помог Майклу». Вау. Это самая была дерьмовая карта, которую могла бы разыграть даже убитая горем родительница.

И по причинам, которые даже я не до конца понимаю, это предложение сразу заставило тебя поднять руки.

Иногда я задумываюсь об этом. Я имею в виду, интересно, почему это так на тебя повлияло? «Твой отец хотел бы, чтобы ты помог Майклу». Что такого особенного в этой фразе, что тебя так быстро сломало?

Не скажешь мне? Ну и ладно.

Думаю, мы все храним этот странный секрет.

Знаешь, Майкл был слишком молод, когда я умер, чтобы помнить меня. А твоя мать? Что ж, она совсем не справилась с моим уходом. Я имею в виду, что никто не умеет хорошо с этим справляться, но она была чем-то другим. Просто размазать этого бедного ребенка по всей ее ране, как мазь, и никогда не беспокоиться о том, что это может сделать с НИМ.

Даже сейчас она не может перестать помогать ему, пытаясь похоронить свое горе в любви к нему. Думаю, поэтому он ее так сильно ненавидит.

Нет, в этом нет никакого смысла. Но люди никогда этого не делают.

Скажи мне, потому что я забыл… она плакала, когда умоляла? Неужели она отвернулась и сделала этакое вытирание слез салфеткой, что, по ее мнению, было настолько драматичным? Можно же было сказать что-нибудь вроде: «Разве ты не можешь дать ему хотя бы еще один шанс?» Или бросить старую добрую фразу: «Сделай это для меня» в конце?

Неважно. Я бы предпочел не знать.

Она всегда потакала, твоя мать. Я и тогда этого не одобрял, и уж точно не одобряю теперь. Но ты, должно быть, подозревал, что даже я хотел бы, чтобы Майклу дали возможность исправить свои ошибки.

Ты был прав.

Даже если бы ты, в конце концов, не добился цели, я думаю, Салли провела бы тебя через это. Она всегда была голосом разума, не так ли? Или ты так к ней относился. И это — часть того, что сбивает нас с толку.

О, я думаю, сначала она колебалась… и тоже понимала твои тревоги. Но также она не возражала против утверждений твоей матери. Она вообще не вмешивалась в ее мнение. Вместо этого она просто как бы… заговорила. Заставила тебя думать, чувствовать и столкнуться с проблемой лицом к лицу.

Она привыкла быть кем-то. Терпеливой, когда приходят проблемы. Вы двое днями играли в игры «а что, если». Помнишь это? «Что, если мы впустим его в нашу жизнь, а он у нас сворует? Или вернется к употреблению?» «Что, если он действительно готов измениться, а мы отвернемся от него в трудную минуту?» Снова и снова.

У Салли было свое мнение. В этом нет никаких сомнений. Но, в конце концов, она оставила все на твое усмотрение.

Потому что она доверяла тебе, сынок. Доверилась твоему мнению. Доверяла твоей человечности.

И, в конце концов, у вас был большой пустой подвал…

Прекрати. Сейчас же.

Я отмахиваюсь от мухи, затем тру лицо руками и иду к переднему дворику.

Трава выглядит мокрой. Я также чувствую это, когда опускаюсь на колени, чтобы прикоснуться… но это — лишь прохлада приближающейся ночи.

Не волнуйся. Она не испортит твою обувь.

Я стою на краю. Где-то далеко проезжает мотоцикл. Я изучаю свой дом, тяжело сглатываю и прошу знака.

Ничего не происходит.

Кстати, свет в гостиной выключен. И это интересно хотя бы потому, что он был включен, когда всего несколько минут назад я свернул на улицу. Вместо него теперь горит свет в главной спальне, и легкий отсвет, исходящий из других окон наверху, говорит мне, что в коридоре тоже горит свет.

Все это — информация. Просто подробности.

Я здесь не для этого. Я хочу правды.

Поднимаясь по крыльцу, я прикладываю руки и ухо к двери и слушаю. Опыт подсказывает мне, что некоторые звуки проходят достаточно хорошо, чтобы их можно было уловить извне… особенно такие, как телевидение и голоса. Но сейчас я ничего не слышу. Так что, думаю, я все еще жду этой кульминации.

Бог? Ты там? Это я, идиот.

Отступив, я поворачиваюсь и иду к заднему двору. По правде говоря, я не собираюсь всю ночь сидеть на улице, прижав ухо к двери и выпрашивая у неба объедки.

Этот отремонтированный участок забора провисает как никогда. Достаточно хорошей бури или даже настоящего сильного ветра, и, я полагаю, он повалится. Вероятно, когда он повалится, то вокруг добавится новых обломков.

И сейчас это напоминает мне о многом.

Я бы сказал, что забор рухнул примерно через шесть недель после въезда Майкла.

Этот должно звучать для тебя правильно, Джои?

Какой-то глупый ребенок сломал опору, пытаясь перелезть через него, чтобы добраться до школьного автобуса. И это неудивительно. Эта проклятая штука просрочила пенсионный срок, а местные мальчишки уже несколько месяцев перелезают через него. То, что что-то случится, было лишь вопросом времени. Простая математика.

Помнишь, как я всегда это говорил? Говоря о неизбежных проблемах? Сводил твою мать с ума. Но на твой забор было легче всего взобраться в округе, а обходить квартал для детей отнимало больше времени, чем им хотелось идти пешком.

Итак, простая математика.

Ох, дерьмо разлетелось ветром после того, как забор рухнул. И мальчишки тоже не вернулись. Может, они боялись, что ты их поймаешь и… ой, кто знает. Но проклятый забор стоял на земле, так какая разница, хотели они еще срезать путь или нет? Ты сделал много хороших попыток решить проблему.

Такие вещи просто происходят с домовладением. Ты это знаешь. Итак, как только весна начала просыпаться, ты купил несколько досок… просто дешевых обработанных досок, ничего особенного… Но преподавание в летних классах, получение степени и собеседование на вакантные должности помешали тебе сделать это.

Или, на самом деле, ты просто это откладывал.

О, не дуйся. Единственное, что мне так и не удалось тебе передать, — это талант к работе с инструментами. Я пытался… пытался как сумасшедший, если честно. И ты тоже. Но большее, что нам удалось сделать — это чтобы ты был трудолюбив.

Это нормально. У тебя были свои дары. И я позаботился о том, чтобы ты знал, что я горжусь всеми ими.

Не так ли?

Дело в том, что у тебя все еще есть привычка избегать этого, потому что тебя это пугает. Тебя беспокоит, что тебе так и не удалось забраться так далеко, как я хотел, поэтому ты просто ходишь вокруг и надеешься, что никто не увидит твоего позора.

Но я вижу его, Джои. Я его вижу.

«В конце концов», — сказал ты. — «В конце концов, я починю забор». И ты повторял это каждый раз, когда подъезжал к дому и видел эту зияющую дыру. «В конце концов, в конце концов, в конце концов».

Прошел апрель, и май тикнул. «В конце концов, в конце концов».

Потом однажды ты пришел домой… а он был исправлен.

О, это была топорная работа. Даже по твоим меркам это было грубо. Ты полагал, что он, вероятно, не продержится больше года или около того.

Но, черт возьми, если Майкл не старался изо всех сил.

И он тоже был горд. Я сомневаюсь, что он когда-либо видел, каково это — достичь чего-то, к чему тебя прежде не принудили… не говоря уже о том, чтобы сделать что-то для кого-то из ничего, кроме любви и доброты.

«Прямо как папа», — сказал ты ему, хлопая его по спине и глядя на его работу. — «Так же, как сделал бы отец».

Это было ложью, но очень доброй.

После этого все начало меняться. Ты начал узнавать Майкла… по-настоящему узнавать его, чего не знал с одиннадцати или двенадцати лет. Вы сблизились. Он стал больше помогать по дому, особенно на улице. И, наконец, ты заставил его работать над получением аттестата о среднем образовании.

Даже Салли, которая, возможно, просто терпела присутствие Майкла в доме и не была полностью довольна его нахождением там, начала относиться к нему как к настоящему члену семьи. Со временем вы двое даже пошутили, что он оказался хорошей тренировкой для того случая, когда у вас когда-нибудь появятся собственные подростки.

Когда-нибудь.

Черт, Майкл тоже изменился, не так ли? Менее оборонительный, более открытый. Даже казалось, что он нуждается в родительском руководстве. О, он бы не принял это от твоей матери… черт возьми, нет. Но он всегда приходил к тебе и всегда слушал, что ты говоришь.

Салли стала называть его «Майки», и это было такое простое, знакомое изменение.

То, что в ретроспективе кажется гораздо более важным.

То, что станет близостью. Да… Значит, это уже начало проявляться. Когда именно это началось?

Я не могу вспомнить больше, чем ты, когда именно «Майкл-гость» стал «Майки-членом семьи». И ни один из нас не может знать наверняка, что произошло дальше.

Думаю, скоро мы узнаем.

Задняя дверь в гараж поддается так тихо, отворачиваясь в темноту с тошнотворно легкой тишиной.

Ну, разве это не здорово?

Я никогда не пользуюсь этой дверью. Наверное, уже больше года. Но я пользовался ей достаточно, чтобы знать, что она всегда, всегда скрипит в петлях. Потяни за нее достаточно медленно, и она начнет звучать так, словно кто-то убивает животное тупым предметом.

Сегодня вечером на это не было похоже. Я предполагаю, что кто-то смазывал ее маслом, делая тихой. Может быть, кто-то, кто регулярно бывает в моем гараже. Тот, кто помогает работать во дворе.

Кто-то, кому время от времени требуется красться или незаметно выходить.

По мере того как идут открытия, это надолго не удерживает мое внимание… потому что всего в паре метров от меня есть нечто намного более решающее, намного более незабываемо решающее.

Машина Майкла, холодная на ощупь и спокойно стоящая на моем парковочном месте.

Проклятье. Из всего сущего.

Я действительно согласился, когда он купил эту чертову штуку, папа. Помнишь это? Она была явно хорошо и не слишком осторожно попользованная… но его бюджет позволял лишь функциональность. Больше ничего.

Честно говоря, это был хлам. Реально ужасная тачка, но ты никогда не говорил этого при нем.

За последний год или около того у него было много проблем, и я многое узнал о двигателях, просто помогая Майклу удерживать машину в состоянии ездить.

О чем и сожалею больше всего…

Во всяком случае, это был большой шаг. Его первая машина. Больше, чем автомобиль, в его и в моем понимании. Это была ответственность. Это была независимость.

Это был знак грядущего.

Что ж, этот знак грядущего находится сейчас прямо на моем чертовом парковочном месте, и мне не очень нравится его вид.

Отвернувшись, я замечаю новую вмятину на кузове. Ага. Даже сейчас, вне зависимости от того, чего он добился, Майкл по-прежнему отказывается обращаться со своими вещами должным образом.

Он всегда грубо относился к тем вещам, что принадлежат ему, и его всегда злило, когда что-то ломалось или переставало работать. Как будто он полагал, что они должны оказывать ему постоянную поддержку, независимо от того, что он с ними делает.

Я пытался поговорить с ним об этом. Правда пытался. Но в его сознании просто нет связи между тем, как он злоупотребляет вещами, и их последующей ненадежностью. Или, может быть, он хочет все проверить, продвинуть это далеко за пределы естественного предела, просто чтобы доказать, что может злоупотреблять миром, и тот все равно его не подведет.

Боже, каким я был идиотом!

На самом деле, теперь, когда я думаю об этом, папа, разве ты не был механиком, до того как начал свой бизнес?

Что бы ты сказал об этом?

Честно говоря, немного. Я не был таким уж великим механиком.

И не был таким уж амбициозным. Если бы твоя мать не подтолкнула меня к открытию своего дела, я, возможно, потратил бы всю свою жизнь на работу, которая мне не нравилась или которую я не хотел.

По крайней мере, надо отдать ей должное. Как бы то ни было.

Говоря об амбициях, ты хотел быть деканом университета, не так ли? Но потом вместо этого тебе предложили пост директора спортивного факультета. Тяжелый выбор.

О, технически это была более высокая позиция из двух, насколько я понимаю. Но это означало гораздо больше вечерней работы, больше беготни и недопущения пожаров, а еще чертовски больший стресс. Если когда-нибудь из-за этого ты станешь директором, ты подумал, что оно того стоит… но ты точно ненавидел чертовски часто бывать вдали от дома.

Можно было сказать, что Салли тоже была разочарована. Я имею в виду, что тебя все время нет рядом. Но также она очень гордилась этим повышением. Помнишь? Просто хвасталась всем и каждому, кого могла найти.

Иногда казалось, что она разговаривает с людьми только для того, чтобы сказать о тебе много хорошего. И это немного компенсировало все. Ты действительно гордился.

А как она смотрела на тебя, когда говорила об этом! Держись, малыш. Неважно, что случится сегодня вечером или завтра, помни времена, когда она так смотрела на тебя. Эти воспоминания могут помочь тебе пережить несколько предстоящих дней.

В любом случае, она была невероятно терпеливой и так удивительно поддерживала твой новый график…

… пока, внезапно, не перестала.

Я знаю, что на самом деле это произошло не так быстро, как звучит. Но в то же время это на самом деле было. В один день ты чувствовал, что вы двое — команда, а на следующий день ты начал замечать изменения, которые уже давно назревали.

Она стала капризной, замкнутой. Не хотела, чтобы к ней прикасались. Обвинила тебя в том, что ты недостаточно помогаешь по дому. Фыркала носом, и это звучало словно последняя капля. Теперь ты понял, что она делала это все время. Даже в самых незначительных и мелких случаях.

Ты пытался с ней поговорить, пытался понять, что происходит, но она просто огрызалась на тебя и вела себя так, будто ты все это делал специально. Каким бы «это» ни было в то время. Ты держался за нее, пока она, наконец, не выпалила какую-то глупость и не сбежала.

Это было коротко, холодно и по делу.

Что это было?

А, да: «Даже Майки, кажется, больше волнует, что происходит с этой семьей, чем тебя!»

А потом она выбежала из комнаты, оставив тебя смотреть на пустой дверной проем и гадать, может ли в следующий раз из него вылететь дракон.

Пока не вылетел, слава богу. У нас достаточно проблем в этом мире и без драконов.

Вместо этого появилась она, бросившаяся обратно в твои объятия, и рыдала, извиняясь за то, что была «не в духе». И в своем роде это казалось столь же неожиданным.

Когда это женщины признают свою вину?

О, убери это выражение со своего лица. Половина меня шутит, а другая половина говорит правду.

Как бы то ни было, после этого было старое доброе примирение. Вы поговорили, немного утешили друг друга, а потом согласились, что вам обоим нужно приложить больше усилий для сохранения брака.

И нет, раз уж ты упомянул об этом, она действительно не ревновала к твоей работе. Это звучало так лишь с минуту.

Она гордилась тобой.

В самом деле.

Теперь, не правда ли, что она немного напряглась, когда ты сказал, что Майклу пора найти свою собственную квартиру для жизни? Может быть. Такие воспоминания ненадежны. А когда ты упомянул о зачатии детей? Не был ли ее ответ с какой-то задержкой? Сложно сказать.

Тогда ты не ожидал ничего такого.

Но она согласилась, и Майкл получил квартиру. А после этого все стало намного лучше.

Не так ли?

Так я думал в то время.

Но я здесь. Верно, папа? Довольно сложно провести прямую линию от «становится намного лучше» к «глубокому и зловещему недоверию».

Или, по крайней мере, так должно быть.

Я проскальзываю в дом, и, конечно же, на главном уровне свет не горит. Слабый звук доносится из области наверху, почти наверняка голос, но неразличимый, и мне приходит в голову, что такая простая вещь, как желание выпить стакан воды, может разрушить весь мой план.

Так что, я быстро проскользнул в коридор, по пути замечая потенциальные места для укрытия, а когда сверху донесся еще один голос, я заколебался и попытался сосредоточиться на нем.

Невозможно. Это Салли, но она могла говорить или делать что угодно. Я просто не слышу ее достаточно хорошо, чтобы что-либо понять, кроме того, что она здесь.

Это — все равно что лежать ночью в постели и думать, что слышишь незваного гостя. Чем сильнее сосредоточиваешься на звуке, тем менее четким и более загадочным он становится.

Но я здесь — злоумышленник, и я такой тихий.

Ключи Салли лежат на стойке рядом с ключами Майкла. Его цепочка ничем не примечательна, тощая и не обремененная. Ее отягощает брак, связка различных ключей со свисающим дельфином из голубого песчаника, который я купил ей во Флориде.

Флорида. Вау. Какая это была поездка. Шесть прекрасных дней и пять небесных ночей. Салли была такой любящей, так восхитительно стремилась быть… действительно быть… со мной, что я долгое время даже не замечал, что наша сексуальная жизнь уже не вернулась к той, что была до Майкла.

Было еще кое-что. Она была… Бритой… В той поездке. И как бы это ни было захватывающе для меня, это также было невероятно несовместимо с женщиной, на которой я был женат все это время. Это застало меня врасплох, взволновало меня, а затем… стало чем-то вроде загадки, которая оставалась в глубине души.

Я помню это. Заметь, отец ни разу не пытался читать мысли сына.

Но я не думаю, что ты из-за этого заволновался. Или даже начал подозревать.

Тебе это просто показалось… чем-то неправильным. Не тем, что должно бы быть.

Чуждым.

Чуждым. Чуждый — хорошее слово.

Кто-то или что-то, не принадлежащее. У чего нет истории.

Такой ее вид возбудил и расстроил меня, как это может случиться, когда что-то внезапно всплывает и подсказывает, что твой супруг… человек, которого, ты думаешь что знаешь и понимаешь так же хорошо, как понимаешь себя… может в какой-то маленькой части все еще быть немного чужим.

Опьяняюще и тревожно представить, что у него могут быть мысли, к которым ты не причастен. Может быть, в его уме или в сердце вырастает что-то новое. Оно разъедает человека.

Сверху раздался глухой стук, за которым последовал игривый визг. Это не звучит сексуально, уж точно…

… но ведь это и не обязательно должен быть секс, не так ли?

Люди находят так много способов уничтожить друг друга.

Я стою у подножия лестницы. Голоса. Множественное число. Неразборчиво.

Думаю, пора.

Так что, я двигаюсь, посылая себе небольшие напоминания. Не забывать избегать скрипучей третьей ступеньки. Держаться левой стороны на седьмой ступеньке, иначе она застонет. Не хвататься за перила. В последнее время они стали рыхлыми и издают шум, который может привлечь внимание.

Пожалейте бедных дураков, вторгающихся в чужой дом. У них все наоборот. Они даже не знают, в чем опасность.

Предупреждающие знаки…

Неужели это просто тот взгляд… тот простой, тихий момент, который ты заметил, проходя между ними… он сделал это? Или ты уже на каком-то уровне подозревал и просто не признавался в этом самому себе?

Бьюсь об заклад, тебе хочется думать, что ты подозревал. Всем нам нравится переписывать историю таким образом. Но никто не подозревает, Джои, потому что никто этого не хочет.

Черт, ты даже не должен подозревать. Это — часть любви.

Может быть. Но намеки были. И много. Теперь я это понимаю.

И даже если тогда я их не заметил, это не имело значения. В конце концов, Майкл просто не мог упустить шанс похвастаться великим завоеванием, не так ли?

Поначалу он обыграл все довольно хорошо, как бы дразня меня обрывками информации. Он видел «девушку», она была «немного старше, но великолепна». Она ему «очень нравится». Но нет, познакомить меня с ней он не мог. Это «все было не так».

Видите ли, она была замужем, а ее муж «не мог выполнять свою работу». Старик просто не разгонял ее так, как ей было нужно (там была ухмылка?), поэтому Майкл пахал ее три-четыре раза в неделю (так он сказал). «И», — добавил он, — «не мог бы ты просто снять это проклятое неодобрение со своего лица и вместо этого осудить какого-нибудь другого идиота? Ты бы тоже сделал это (он был искренен в моем лице, говоря это), если бы когда-нибудь нашел девушку, что была бы готова делать некоторые из вещей, которые эта женщина делает для него».

А потом он перечислил некоторые из этих вещей, пока это не стало для меня слишком, и я не попросил его уйти.

То есть, я даже представить не мог. Я никогда не встречал девушки, которая делала бы большинство из этих вещей. Честно говоря, некоторых из них я даже и не хотел бы. Другие же…

Но ты бы видел его глаза, папа. Они загорелись. Довольные. Полные злорадства и энергии. Расширенные, зловещие и бездушные.

Такие же, как когда он накуривался.

Он даже попросил меня сохранить это в тайне. Держу пари, он подумал, что это было весело. Я буду держать в секрете измену собственной жены. Тише-тише, не надо раскачивать лодку, завтра он снова сядет на нее.

Прежде всего — власть. Над всеми трепещущими тварями и над всем муравейником. Это — цель, помни об этом. Это мое прощальное сообщение.

Итак, история продолжается.

Но однажды ночью, когда Салли возвращалась домой с продуктами, я сказал ей, что Майкл встречается с тем, что я очень нежно назвал «очень хорошей девушкой».

И она показала себя удивленной, возможно, слегка счастливой. Но также она бросила на него опасливый взгляд, который я не совсем понял.

В этом взгляде, похоже, было что сказать. Краткие сообщения. Реплики. Но что именно могло быть передано там, в промежутке между их стремительными радужками, я сказать не мог.

А потом… на случай, если я еще не понял намек… он ответил на ее взгляд, игриво подмигнув.

Вот и все. Вот так просто: все эти несвязанные, отдаленно разнесенные события слились в одно большое ужасное подозрение.

В этом подмигивании не было ничего примечательного. Я имею в виду, это не похоже на что-то непристойное. Или… не знаю, сексуальное. Это был просто дружеский жест. И это то, что Майкл в любом случае склонен выкидывать.

Но по какой-то причине или из-за какой-то крошечной неопределенной детали, проникшей в мое подсознание и угнездившееся там… внезапно у меня возникли серьезные сомнения относительно моей жены и брата.

И дело в том, что как только я подумал об этом… то обнаружил, что не могу остановиться.

Им было бы так легко, ведь правда? Моя новая работа заставляла меня отсутствовать один или два вечера в неделю в течение учебного года и заставляла меня работать в офисе все летние рабочие дни. Салли тем временем подрабатывала в вязальном магазине. Это была работа для скучающих домохозяек. К полвторого она всегда была дома.

Майкл? Вечерами и на выходные — в качестве бармена.

Я добираюсь до вершины лестницы и снова слышу стук. На этот раз я его узнаю.

Это мое изголовье, ритмично подпрыгивающее и бьющееся о стену.

И еще кое-что. Это не так очевидно, но более чем достаточно громко. Я, должно быть, уловил это раньше. Почему оно не зафиксировалось?

Абсолютно ужасный звук. Настойчивый, пронзительный звук, режущий как нож.

Два тела, ударяющиеся друг о друга, голодные, счастливые и мокрые.

У меня скрутило живот. Я сгибаюсь пополам. В спальне я внезапно все слышу. Стоны моей жены. Ее целеустремленные, дикие хрюканья. Прерывистое дыхание моего брата.

Скрип кровати.

Боже. Неужели это действительно было все время, пап? Я просто отказывался это слышать?

Папа?

Будь ты проклят. Ты всегда бросаешь меня, когда нужен мне больше всего.

Я добираюсь до открытой двери, касаюсь ручки и успокаиваю дрожащие руки.

Затем нагибаюсь вправо, наклоняю голову и свидетельствую истину:

Салли. Майкл.

Жена и брат.

Чдовища.

Она стоит, обнаженная, если не считать каких-то незнакомых белых чулок, согнувшись в талии, а ноги широко расставлены. Ее плечо прижимается к столбу у изножья кровати, руки обвиваются вокруг него, как будто это спасает ей жизнь, и она визжит, как проклятый щенок. Даже под этим странным углом я могу видеть румянец на ее щеках, влажность ее открытого рта. Момент, когда ее глаза закатываются.

Майкл, на десять лет моложе нее, выглядит даже еще моложе, поскольку стоит за этой полностью сформировавшейся женщиной тридцати одного года. Он низковат и узок на всем протяжении. Просто кожа, на самом деле, натянутая на недоедающую кость.

И он держит свои проклятые руки на бедрах моей проклятой жены в качестве опоры, снова и снова толкаясь в ее тело…

Кто она для Майки? Исполняющая обязанности мамы?

Одно можно сказать наверняка: она не против. Она наслаждается каждой минутой, позволяя миру узнать все о ее надвигающейся восторженной радости. Ее крики учащаются, ее свободная рука тянется к нему, кончики пальцев скользят по его сгибающемуся животу.

Как будто физического контакта, который они уже имели, было недостаточно. Как будто никакой связи между ними никогда не могло быть достаточно.

Прошло три с половиной секунды. За это время умерло пятнадцать тысяч не прожитых счастливых дней. Каждый спокойно принимал свою казнь, сдавшись задолго до того, как я смог довести это до конца. Это были дни, которые должны были включать любовь, безмятежность, семью и Салли. Это были дни, когда у меня был брат, а кровь все еще связывала меня.

Два человека, которые имели наибольшее значение, украли у меня больше времени, чем я имел в прошлом. Я — более чем полумертвый.

И делали они это просто потому, что могли, как беспечные дети, рвущие макулатуру.

Это похоже на убийство, папа. Это похоже на то, как будто ты снова умираешь.

Ты не знал, что я это видел, не так ли?

Мои руки онемели, и я не вижу ничего, но мне удается убедиться, что диктофон работает. Какой это был глупый и несущественный план. Это действительно все, что я принес? Что я думал, что делаю?

Внезапно Майкл хлопает ее по заднице как свою собственность. Затем рычит: «Угу, бля».

Как обыденно. Какое ребячество. Как глупо и по-подростковому. Но она хихикает под свой последний стон, как будто она горда, или что-то в этом роде…

… и внезапно я с удивлением обнаруживаю, что ударил ублюдка.

Я ударил его тоже сильно, чуть ниже основания шеи, со всей инерцией, которая перенесла меня в комнату. Он налетел на нее, ударив ее плечом о столб, затем упал на пол. Салли издает мультяшное «Уумпф», когда ее плечо врезается в кусок дерева, а затем изо всех сил пытается удержаться в вертикальном положении, когда ее любовник спадает с нее. Она все еще цепляется за столб, вопреки всему пытаясь сохранить равновесие. Это действие заставляет ее как бы дергаться и шевелиться, в то время как ее носки скользят туда-сюда по ламинатному полу.

Какое жалкое зрелище. Обнаженный человечек катается по полу, ругаясь, в то время как его женщина остается согнутой и на виду, содрогаясь, как клоун-идиот.

Что-то блестит в щели ее задницы. Это слюна? Смазка?

Просто перестань, черт тебя побери.

Она фыркает носом, отталкивается от столба, чтобы встать, и говорит:

— Что за ХРЕНЬ, Майки? Это что, своего рода наказание за то, что я не… АЙЕЕЕ!! — кричит она при виде меня, стоящего над ее любовником, или, может быть, при виде того, как тот катается по полу от боли. В любом случае, она не убегает и не спешит его защищать. Она просто наполовину прикрывается, съеживается и начинает хныкать.

Ни слов, ни отступления… просто смотрит мне прямо в глаза и дрожит, как будто я — дьявол в романе.

Я смотрю на Майкла, затем снова на жену.

— Я ударил его только раз, — говорю я никому и не зная почему.

Она слегка качает головой, широко раскрыв глаза, как безумие старого Голливуда, и шумно сглатывает.

Майкл поднимается на ноги, ругаясь. Он сердито смотрит на меня, как будто я его обидел.

— Пошел ты! — Он раскачивается взад и вперед, как будто это все, что он может сделать, чтобы не упасть обратно… или, может быть, прыгнуть прямо на меня. Трудно сказать, что вернее. — Ты хочешь подраться со мной? А? Хочешь подраться, Джои?! — он слегка поворачивается в мою сторону, на этот раз чтобы напугать.

И правда в том, что это так. Я действительно хочу, правда. Но я все записываю, поэтому вместо этого я говорю:

— Нет, я хочу, чтобы ты ушел.

— Пошел ты! — усмехается он. — Это ТЫ уходи! Мы любим друг друга. — Он обнимает Салли за талию и притягивает ее к себе. Она не сопротивляется. Черт возьми, малыш. Она даже выше тебя. — Это будет МОЙ дом! Когда она покончит с тобой, у тебя не останется ни дерьма.

Она не наклоняется к нему, все еще глядя на меня. Ее рука продолжает закрывать грудь, но ее грудь соскользнула вниз, и ее хорошо видно. Ее нижняя губа дрожит. Она выглядит обиженной.

Иисус Христос. Она даже не знает, на чьей она стороне.

Так что, я ее подстрекаю:

— Это правда, Салли? — спрашиваю я. — Верно ли то, что он говорит? — Она лишь трясется, как будто я наставил на нее пистолет, и молчит.

— Конечно, это правда! — Он сильнее сжимает ее, выпятив подбородок. Он перевозбужден, весел. Победивший. Как голодная собака, которую вот-вот покормят.

Но есть еще кое-что. Он зол. Невероятно зол. Гораздо злее, чем можно было бы оправдать один удар или небольшой прерванный половой акт. Как будто он пытается за что-то меня наказать, а я не даю ему той реакции, которую он хочет.

Наказать меня за что, Майки?

Или, может быть, реальный вопрос: наказать кого?

Он, должно быть, неверно истолковал мое замешательство как смятение, потому что отталкивает Салли и бросается на меня. Она кричит, падая на задницу, получив хороший, но не такой уж сильный удар прямо в лицо. Через секунду она снова кричит, когда его бросают на пол и сразу же пинают.

После этого все начинает происходить быстро.

Он начинает подниматься. Я пинаю его.

Он кашляет, отталкивается от пола. Я снова пинаю.

Он пытается поймать меня за ногу, но в конечном итоге прижимает к себе травмированную руку. Он ругается.

Салли бежит к телефону, паника очевидна. Она кричит, чтобы я остановился.

Похоже, она все-таки решила, на чьей она стороне.

— На твоем месте я бы не стал звонить в полицию, — я пинаю его в последний раз и поднимаю диктофон. — Все это записывается. Все. Это. В моем доме.

Я позволяю этому впитаться, и на мгновение мы все зависаем неподвижно.

Хороший ход, сынок. Они не знают ничего лучше тебя о том, как работает закон в такой ситуации. Тебя бы арестовали? Может быть. А Майкла? Кто знает. Он отказался уйти, а потом напал на тебя. Это есть на пленке.

Получите ли вы все просто предупреждение, но все что будет, — это то, что их неверность и воинственность будут намного лучше задокументированы?

Скажи… разве подруга Салли Аманда не замужем за полицейским? Это наводит на мысль о целом ряде других вопросов. Слишком много, чтобы обработать такой тонкий момент.

Эмоции сами по себе.

В любом случае, у Майкла есть своя история. Он не может позволить себе бросить кости, рискнув что именно он попадет в беду. Салли… ну, черт возьми, кто знает, о чем она думает? Но ведь ни одна женщина не захочет позволить незнакомцу прослушать запись ее крика в спальне, не так ли?

Может быть да. Может быть нет. Где ты был, черт возьми? Я нуждался в тебе.

Это неправда. Я всегда здесь, когда тебе нужен.

Простая правда в том, что прямо сейчас ты во мне не нуждался. И, вообще говоря, я тебе не так уж сильно нужен, как ты думаешь.

Отчасти быть хорошим отцом — это отступить. Отчасти быть хорошим отцом — это отпустить.

Если бы ты только знал.

— Ну?! — Майкл встает со своего места на полу. — И что ты собираешься делать? Она не ХОЧЕТ тебя, засранец. — Он усмехается сквозь разбитую губу. — Никто здесь тебя не хочет.

Я смотрю на Салли. Она просто смотрит на меня. Это невыразительное молчание сводит меня с ума.

К черту все. Мои плечи начинают слегка тяжелеть, и я говорю:

— Полагаю, тебе лучше взять ее с собой в свою квартиру. Я не вижу причин для кого-либо из вас оставаться здесь.

— Пошел ты на хуй, — снова говорит он, спотыкаясь на ногах. — Это — теперь мой дом! Это мой…

— Майки, — тихо говорит она, подходя к нему и потирая его руку, — давай пойдем. В любом случае, сегодня вечером я не хочу спать здесь.

Он морщит нос.

— Я не позволю этому засранцу…

— Пожалуйста, детка. — Она нежно и легко целует его в щеку. — Не ради него. Ради меня. — Затем она поворачивается ко мне, и снова выражение ее лица становится нечитаемым. — Ты дашь нам немного времени? Мне нужно кое-что упаковать.

Я не могу в это поверить. Она меня увольняет. Я показываю ей свое отвращение, замечаю, что она краснеет, затем поворачиваюсь и ухожу.

После этого в спальне идет оживленная дискуссия, но я не могу ее понять. Я действительно не знаю, что меня волнует.

Я просто спускаюсь на кухню, сажусь и наливаю себе большой скотч.

Он должен был обжечь мне рот. Первый глоток всегда обжигает, хоть немного. Сегодня я ничего не чувствую. Я совсем не чувствую вкуса. Я даже не знаю, почему пью.

В доме наступает тишина; пророчество исполнилось.

Когда они уходят, примерно через час, они выходят через парадную дверь. Она даже не пытается попрощаться.