Юля Глинкина была самой обыкновенной девушкой. У нее был самый обыкновенный средний рост, самые обыкновенные волосы ниже плеч, темнорусые, девчоночьи, самая обыкновенная тоненькая фигурка, запакованная в самые обыкновенные джинсы и курточку, самое обыкновенное личико, юное, с хитринкой, и на нем — самый обыкновенный прямой носик и самые обыкновенные серые глаза.

Все это, несмотря на обыкновенность, смотрелось довольно мило, особенно когда Юля улыбалась или делала удивленный вид. А так как она постоянно делала или то, или другое (или и то и то вместе), на нее нередко оглядывались на улице, несмотря на то, что ничего необыкновенного в ней, в общем-то, и не было — ни ангельских кудрей, ни огненного взгляда, ни супер-пупер-секси-фигуры.

С фигурой вообще была беда: в свои девятнадцать Юля оставалась худеньким узкобедрым существом с грудью первого размера. Грудь была ее тайной болью, и иногда Юля даже плакала, примеряя в мыслях пышный бюст подруги Стеллы.

Как и все обыкновенные девчонки, Юля с детства мечтала о сексе — и, как только сложились звезды, дала мальчику Вите вначале оголить себя, затем облизать, а затем и залезть самым настоящим живым членом к себе в писю, заботливо выбритую папиным станком. Звезды сложились в обыкновенную пору — в девятом классе, когда Витькиных папы-мамы не было дома. Как всегда и у всех, короче говоря.

Несмотря на маленькие сиськи, недостатка в мужском внимании не было: удивленная улыбка и серые глаза с хитринкой действовали на мальчиков, как те самые 4% в «лонгере»*. Впустив в себя четвертый по счету мальчишеский член, упакованный в щипучую резинку, и попробовав для верности женский трах с подругой Стеллой, Юля сказала себе «хватит». С тех пор ее личная жизнь погрузилась во временную летаргию.

Никакими особыми талантами Юля не блистала, кроме умения искренне смеяться, когда смешно, и отражать на лице, как в зеркале, все, что происходит вокруг (если, конечно, это можно считать талантом). Окончив обыкновенную среднюю школу No. 11, она поступила второй волной на обыкновенный юрфак обыкновенного универа, где писала обыкновенные курсачи и получала обыкновенные тройки и четверки.

Летом Юля уехала с мамой отдыхать на обыкновенную дачу, где полола обыкновенные грядки, варила обыкновенный борщ и купалась в обыкновенной дачной речке.

Речка эта была необыкновенна только тем, что у противоположного берега течение вдруг сходило с ума и ускорялось в двести пятьдесят раз, а вода превращалась из бодрящей в ледяную. Так получалось потому, что пляж расположился на пологой отмели, намытой у поворота. На излучине образовалось нечто вроде залива-лягушатника, где плескался весь дачный народ, не выплывая на глубину, к бешеной воде, бегущей с гор. Там часто неслись, как торпеды, огромные бревна, упущенные на лесоповале. Ниже, в полукилометре от пляжа, они скапливались на большом пороге, который ощетинивался ими, как гигантский дикобраз. Его так и звали — Дикобразом. Когда Дикобраз обрастал бревнами, вода в речке поднималась на полметра, и Дикобраза рвали динамитом.

Противоположный берег, живописный и недоступный, был идеей-фикс всех дачных мальчишек, и по улицам носились фантастические слухи о Коляне с Третьей Параллельной и Васяне с Пятой Перпендикулярной, которые когда-то давно сами, без лодки и без жилетов… Юля плавала, как акула, но вступить в борьбу со стремниной не решалась, и иногда только мечтала о Том Берегу, зеленом и безлюдном, как рай, где можно никого не стесняться и гулять голышом по тайге, как самая настоящая Ева. Иногда она воображала рядом с собой… впрочем, все обыкновенные девчонки воображают одно и то же, и писать об этом нет смысла.

Однажды она проснулась раньше обычного и решила сбегать искупнуться, чтобы согнать сон.

Горланили петухи и прочий птичий сброд. На дачных проездах, залитых солнечным туманом, не было ни души. Секунду или две Юля стояла у калитки, думая, не набросить ли хотя бы футболку, затем мотнула головой и побежала в одних плавках и купальнике.

Еще перед пляжем она услышала крики. Выбежав к берегу, Юля увидела две белобрысых головы, орущих в стремнине.

— Дебилы, — пробормотала она и заорала им: — Ногами гребите! Ногами!

Никогда еще Юля не плыла так быстро. Течение и холод разом навалились на нее, но ей казалось, что она полна звериной силы и может одной рукой вытащить обоих мальчишек, а другой перегородить реку. Ухватив одного под грудь, она попробовала подплыть к другому, но почувствовала, что течение притапливает их, и чуть не выпрыгнула из собственной кожи, рванув к берегу, как торпеда. Вытолкав пацана к мелководью, она проорала ему —

— Дальше сам!… — и ринулась к другому. Белобрысая голова барахталась выше по течению.

В глазах у Юли уже плясали цветные круги, но она плыла к голове, не замечая ничего и никого.

— Бревно-о-о! — вопил спасенный.

Юля не слышала его: у нее вдруг кончились силы, и она так и не увидела огромного бревна, которое влетело в нее тараном, сразу выкинув в синюшную черноту без верха и низа, — и дачники, прибежавшие на крики, тоже не увидели ни бревна, ни Юли, а увидели только гладь реки и белобрысую голову, которую отнесло вниз, к самому повороту…

Потом, когда спасенные герои, сто раз выруганные, обтертые и укутанные, сидели на берегу, одна белобрысая голова сказала другой:

— Ну вот, она спасла тебя и утонула. И теперь ей памятник поставят, а мы, как лохи, будем жить дальше…

Дима Гроссман был странным типом.

Во всяком случае, он сам так про себя думал, и, наверно, не без оснований. Судите сами: отучившись за бешеные бабки в академии МИДа, он не рванул делать карьеру, как все, а решил воспользоваться правом на второе образование и окончил институт культуры по специальности «визаж и парикмахерское искусство».

После этого он вдруг ушел в бизнес, и дела его с бухты-барахты пошли так круто, что он вскоре уже мог не въедаться во все детали, а руководить вполсилы, по-барски, как и полагается настоящему боссу. На пике успеха он вдруг продал свое дело завистнику — и вот уже второй месяц протренькивал деньги, думая о вечном.

С личной жизнью у него была нескладуха: все нимфы, которых он тащил к себе в постель, на поверку оказывались тупыми самками. Поговорить о своих порывах было не с кем. А порывов было много: к тому времени Дима успел побывать зороастрийцем, дзен-буддистом, монархистом, коммунистом, воинствующим атеистом, православным и даже адвентистом седьмого дня. С детства он блистал всевозможными талантами (от рисования — до завидного умения врать гладко, как по-писаному), — и ни один из них не довел до каких-либо вразумительных результатов. Непрерывный духовный поиск вынуждал его глотать тонны книг, которые смешивались в нем в огромный калейдоскоп, окрашивающий реальную жизнь в свои, виртуальные тона.

Вот и сейчас он сидел с удочкой у Дикобраза и воображал себя мудрым старцем Органом из «Пегого пса"*, живущим в тон со стихией.

Ревущая стремнина превратилась в океан, а валун, на котором расположился Дима — в каяк, плывущий по безбрежным водам. Стихия гипнотизировала его, и он вглядывался, не отрываясь, в мелькающие хлопья пены. Они складывались в фигуры, в силуэты, в физиономии, и Диме мерещилась в них Рыба-Женщина… **

*«Пегий пес, бегущий краем моря» — повесть Чингиза Айтматова (прим. ав)

**Рыба-Женщина — мифический персонаж «Пегого пса» (прим. ав)

Вдруг удочка дернулась, как психованная.

— Бля, — ругнулся Дима.

Она рвалась из рук, и Дима тянул, тянул, тянул ее к себе, пока не лопнула леса, и он чуть не вылетел прочь с валуна.

— Бля!

Он отшвырнул удочку — и вдруг застыл, вглядываясь в белые хлопья пены. Потом, чертыхаясь, полез к «дикобразу».

Туда прибилось бревно, на котором обвисло, как большой клок пены, женское тело, голое и белое от холода.

«Я поймал Рыбу-Женщину», думал Дима, «только мертвую…»

Он подполз к воде и вытянул шею, пытаясь заглянуть в лицо утопленнице. Она показалась ему умилительно красивой, и Дима засопел от жалости. Голова ее лежала на бревне, темные волосы растрепались, облепив щеки, и девушка была похожа на мокрую галку. Синяя бретелька купальника сползла к локтю, и сам купальник оплелся вокруг бревна, как лиана.

Дима медленно лез к ней, пытаясь понять, дышит ли бедняжка. Бревно колыхалось на воде, как качеля, и ни хрена не было понятно…

Когда он, мокрый и продрогший, как цуцик, выволок ее на прибрежный валун, ему казалось, что он проваландался с ней часа два, хотя по правде прошло не более пяти минут. Здесь, в уголке, течение было заметно слабее, хоть и все равно валило с ног, и Дима весь обдолбался о камни и бревна, понаставив себе синяков.

Он так и не понял, кого спасает — живую девушку или труп. Уложив тело на валун, он уставился на него, не зная, что делать. В голове носились слова «искусственное дыхание», «изо рта в рот» и т. п., но Дима сдавал БЖД на халяву и не понимал, как девушка будет дышать углекислой хренью, которую он выдыхает.

Она была совсем голой: купальник остался на бревне, а плавки сползли и свились жгутом выше колен, оголив все самое интересное. Сам не зная зачем, Дима стащил их с нее и закинул по ту сторону Дикобраза, где они навсегда исчезли в пенистом потоке.

Все тело ее было изукрашено синяками и ссадинами, и по мокрой коже в нескольких местах текли струйки крови. Грудки у нее были маленькие, подростковые, трогательные до щипучки в горле, и Дима подпрыгнул, когда увидел, что они медленно поднимаются и опускаются. «Пульс», думал он, «блин, надо было сразу прощупать пульс…»

Решившись, он набрал полную грудь воздуха и впился в холодные губы девушки, вдувая туда все, что в нем было.

Ему казалось, что воздух идет не столько в девушку, сколько в уголки рта, улетучиваясь оттуда нафиг — но, как бы-то ни было, на четвертом выдохе девушка шевельнулась и закашлялась.

Отпрыгнув от нее, как от тигра, Дима увидел глаза, серые и прозрачные, как со сна. Они смотрели на него.

— Приподнимись, — засуетился он, ошалев от радости, и стал тащить ее кверху, чтобы она села. В голове у него вдруг всплыла потрепанная картинка из БЖД: выцветший берег, и на нем — оранжевая, как апельсин, девушка, которую надо усадить, чтобы легкие начали правильно дышать.

Утопленница послушно привстала, не сводя с него глаз, потом снова закашлялась, да так крепко, что Дима целую минуту шлепал ее по спине, и шлепки получались звонкими, как выстрелы.

— Голова болит, — сообщила она ему, когда прокашлялась.

— Пройдет, — заявил Дима. — Главное, что ты не утонула, понимаешь?

— Ага… А ты кто?

— Я? Я Дима.

— Дима? Я тебя знаю?

— Конечно, знаешь! Я твой парень, — вдруг сказал Дима.

Он сам не знал, почему он так сказал.

Серые глаза доверчиво глядели на него:

— Да?

— Эээ! — сказал Дима, почуяв неладное. — Ты что, не помнишь? А ты кто? Ты помнишь, кто ты?

— Я? — Девушка наморщила лоб. — Не помню. Не помню! — пожаловалась она Диме. — Ничего не помню…

— Ну ладно, ладно, — Дима обхватил ее за плечи, и она тут же сползла ему на грудь, — ничего, ты все вспомнишь, не переживай. У тебя просто сильный шок.

— Как меня зовут? — спросила девушка.

«Не знаю», хотел честно сказать Дима, но вместо этого вдруг сказал:

— Галя. Ты моя Галка, Галчонок.

— Галчонок? Точно?

— Точно-точно, — говорил он, холодея, как ледышка.

— А… что вообще случилось?

— Мы с тобой приехали сюда, — медленно говорил Дима, обнимая ее. — Отдыхать, любовью заниматься, ну и так далее. Ты полезла в воду. Я тебе говорил «не надо», а ты все равно полезла. И тебя сбило течением, и ты ударилась об камень, и ободралась вся, и я тебя вытащил, и вот… Давай скорей домой поедем, а? Давай? Идти сможешь?

— Не знаю…

— Давай я тебя донесу. Машина рядом. Давай? Йеээххх!

Дима поднял ее и понес по скользким валунам, рискуя переломать кости себе и своей находке. Она была легонькой, как самый настоящий галчонок.

«Обалдел совсем?» — ругал он себя. «Ее ведь наверняка ищут, родные с ума сходят… Отвези ее в больницу, в милицию, объяви о находке, не бери греха на душу…»

«Но ведь это ненадолго» — успокаивал он себя. — «Я просто немножко побуду с ней. А потом отвезу, куда надо, и она все вспомнит».

Но совесть не давала покоя, и прямо с дачного шоссе Дима вырулил к больнице.

— Полезла в стремнину, поскользнулась, бахнулась головой, отключилась, — рассказывал он дежурному по «скорой помощи», повторяя все, что говорил Гале. — Одежда в воду упала и утонула, так что извиняйте…

«Будь что будет», думал он, «про амнезию не скажу. Если Галя в розыске, или если она сама скажет — значит, так надо. Если нет… ну, посмотрим».

Гале обработали раны, и она тихонько выла от боли, а Дима держал ее за руку, чувствуя, как она сжимает его палец, и пялился на ее пизду. Переломов, растяжений и глубоких ран не было; врач диагностировал легкое сотрясение и сказал, что госпитализация необязательна, если Дима обеспечит ей постельный режим и полный покой в течение полутора-двух недель.

«Постельный режим», думал Дима, «полный покой…»

Черт искушал его. «Сейчас ей только валандаться по ментовкам, нервничать… к тому же простудилась девочка, вон как носом шмыгает… А у меня — постелька, покой, ухаживать за ней буду, как нянька…»

На вопрос врача Дима объявил ее Водолеевой Галиной Ивановной, 1994 года рождения. Галино молчание никого не удивило, отсутствие паспорта — тоже («вы ж понимаете», сказал Дима, «пригнал сюда прямо с речки») — и…

Через каких-нибудь двадцать минут Галя, перебинтованная, пятнистая от йода, спала в его кровати.

Она уснула еще в машине, и Дима нес ее, завернутую в халат, как мумию. Уложив ее, он долго смотрел на голое тело, хрупкое, израненное, трогательное до слез, и кусал губы. Затем расстегнул штаны.

«Нет. Ты не сделаешь этого», говорил он себе, нагибаясь над Галей. «Немного подрочу, и все», думал он, наяривая на взбухшей елде — и вдруг припал губами к горячей Галиной коже («температурит девочка… «), лизнул, обжегся солью — и снова лизнул, и еще, и еще…

Галя спала крепко, как в обмороке. Холодея до мурашек, Дима припал к ее соску, горячему, как маленький уголек, обчмокал его нежно-нежно, чтобы Галя не проснулась, — и медленно раздвинул ей ножки.

«Я не сделаю этого», думал он, «я только чуть-чуть… сверху… «Разлепив ей бутончик, он ткнулся хозяйством в розовую мякоть пизды. Она была совсем сухой, и Дима с облегчением вздохнул, радуясь, что не придется делать подлость, и стал просто дрочить ноющий хуй, облепив его лепестками Галиного бутона… но тут же ощутил влагу, клейкую влагу, в которой сразу стало скользко и сладко, и зверски захотелось вовнутрь, — до смерти захотелось, до боли в яйцах и во всем теле…

Галя шевельнула бедрами, и Дима застыл, не дыша, — но она не проснулась, и он снова заелозил в ней, хлюпая соками, которые вдруг хлынули из нее, как из надрезанной березы. Галя удивленно улыбалась во сне, и Дима, ошалев от ее улыбки, уперся кончиком хуя в заветную дырочку.

«Только проверю, входит или нет», думал он, вдавливаясь в нее. Хуй скользнул, как по маслу. «Хватит, давай назад!» — твердил он себе, окунаясь все глубже, глубже, пока не воткнулся до упора, лобок к лобку, ощутив тепло Галиной утробы.

«Боже, что я делаю?», думал он — и медленно, плавно, осторожно-осторожно ебал спящую Галю, скользя в ее влагалище, промасленном, как котлета по-киевски. «Подлец, подлец… Боже, как хорошо» — стонал он, умирая от мучительной скользоты, обтекавшей его хуй. «Аааа… Господи, ну что же …это… надо выйти», маялся он — но Галя так улыбалась во сне, и хую его было так щекотно и хорошо, и вкусно, и нежно в теплой Галиной пизде, и он так сладостно слепился с ней, и она так благодарно обтекала и сжимала его, что Дима не выдержал и вдавился вовнутрь, и тут же лопнул, и закатил глаза, и захрипел, умирая от самого сладкого оргазма в своей жизни…

Пока она спала, Дима рванул за вещдоками.

За три часа он истратил десять штук и набрал полный рюкзак трусиков, лифчиков, маек, брюк, платьев, обуви и косметики. Знания, полученные в «кульке"*, с грехом пополам помогли ему выбрать нужные габариты.

*«Кулек» — жаргонное название института культуры (прим. ав)

Галя проспала 16 часов. Дима несколько раз выбегал докупать то и се, и к вечеру можно было с натяжкой поверить, что в доме живет девушка.

Когда она проснулась, Дима сидел рядом.

— С добрым утром! Ну как, вспомнила? — спросил он с надеждой, что она скажет «да», и все решится само собой.

— Нееет… — протянула Галя. — Ты Дима. Мой парень. Правильно?

— Та-ак, — сказал Дима. — Еще что-то помнишь?

— Нет… Тебя помню, и… и все. Наверно…

— Что?

— Наверно, мы… я сильно любила… люблю тебя, раз помню.

… Когда они оторвались друг от друга, у Гали явно не было никаких сомнений в том, что она сказала. На губах у Димы горела соль ее язычка, и хуй снова рвал штаны, как бешеный.

— Галь, — сказал он, — Галочка…

— У?

— Тебе нельзя двигаться, нельзя вставать… Ты простишь меня? Расслабься, я просто вот так вот… сверху… — бормотал он, вывалив хуй и пристраивая его к Галиной пизде. — Я аккуратненько, ты можешь вообще не дви… Ооооууу, как клааасно! — подвывал он, хлюпая в ее бутоне, намокшем, как по волшебству.

Галя смотрела на него.

— Прикинь, — сказала она, — я вообще не помню, как мы с тобой это делали.

— Ну и?…

— Ничего. Прикольно… Классно.

— Тебе классно?

— Дааа…

— Только не двигайся! Расслабься, хорошо? Тебе сейчас нельзя, — внушал ей Дима, вплывая внутрь. Минутой спустя он страстно ебал ее, всхлипывая от наслаждения, а Галя улыбалась, глядя ему в глаза.

Первые дни она была вялой, апатичной, все время хотела спать, и Дима кормил ее с ложечки, мазал ей вавки, лечил от простуды и подсовывал под нее судно. Она вполне могла есть сама, могла вставать и ходить в туалет, но Диме очень хотелось, чтобы было так, и он смотрел, как из ее раковинки бежит струйка мочи, протирал ей анус и пизду влажными салфетками, и Галя не возражала, поверив, что они с Димой были настолько близки.

Вечером второго дня он сделал с ней то, что решил сделать еще по дороге из больницы.

— Сядь, — сказал он ей, помогая ей приподняться в кровати.

— Что мы будем делать?

— Стричь тебя.

— Стричь?!..

— Да. Я всегда стригу тебя, ты, наверно, забыла, да? Как раз пора это сделать. Ты немножко обросла.

Зеркало было в дальнем углу, и Галя не видела себя. Дима рассчитывал на ее доверие и на то, что она забыла, какая прическа была у нее раньше, — и действительно, Галя безропотно дала ему обкорнать себя под мальчика, выбрить машинкой затылок и виски, и потом еще и выкрасить то немногое, что осталось от ее шевелюры, разными оттенками блонди — от бежа до платины.

Дима никогда еще не стриг голых клиенток, и Галины соски так дразнили его, что он рычал, как голодный пес. Несколько прядок он выкрасил голубой, зеленой и розовой краской, и они сверкали на ее голове, как перышки тропической птицы. Под конец он как бы в шутку сделал ей эффектный макияж.

Дело было сделано. Дима превзошел сам себя: из милой пигалицы он превратил Галю в стильную, сексуальную, эпатажную красотку с обложки, и теперь ее нельзя было узнать.

Преображенная Галя ахнула, увидев себя в зеркале:

— Вау! Это я? Обалдеть просто…

— Ты всегда была лялечкой, — говорил ей Дима.

За эти дни он тщательно продумал ее легенду, которую скармливал Гале по мере того, как она очухивалась и задавала все больше вопросов.

— Ты из детдома, — говорил ей Дима. — Мы подружились три года назад, когда я занимался бизнесом и делал пожертвования (он не совсем врал: такое действительно было, и даже была девочка-сирота, с которой он переписывался целый год). У нас с тобой все началось, когда ты была в предпоследнем классе. Сразу после детдома я забрал тебя к себе.

— А почему я все время голая? — спрашивала Галя.

— У нас с тобой так заведено: дома ты ходишь голенькой, чтобы я всегда видел, какая ты красивая.

Галина апатия длилась три дня. На четвертый она уже рвалась на улицу, ерзала, брыкалась, забрасывала Диму десятками вопросов, и тот с трудом удерживал ее в постели:

— Потерпи еще пару дней. Иначе ничего не вспомнишь.

Надо было что-то делать. Надо было наполнить ее память яркими впечатлениями; надо было превратить ее «сегодня» в феерию, чтобы она вытеснила все мысли о «вчера».

Самый простой путь к этому лежал через тело.

— Ты всегда была сексбомбой, — внушал ей Дима. — Мужики вечно глазели на тебя, как на кинозвезду, а я ревновал. У тебя такая походка, что просто чокнуться можно. Ты супер-любовница. Ты знаешь столько всяких штучек, всяких ласк, и ты так отдаешь все себя, с головой и потрохами, что…

— Я не помню, — жаловалась Галя. — Я ничего не помню.

— Ну ничего, сейчас вспомнишь, — говорил Дима, холодея от того, что ему вдруг пришло в голову.

Он вдруг понял, что его ничего не связывает — НИЧЕГО, совсем-совсем ничего, — и можно воплотить с Галей все, что он стеснялся попробовать раньше.

От него требовалось только одно: Не Стесняться.

Это было нелегко. Вначале он просто ласкал ее так, как не решался ласкать других: щекотал языком подмышку, спускаясь к чувствительному боку, скользил кончиками пальцев по внутренней стороне бедра, лизал ей пятки, сосал пальчики на ногах, как леденцы…

— Ну как, вспомнила? — спрашивал он, надеясь на ее инициативу.

— Нееет, — говорила Галя, — мне просто очень хорошо.

— Тогда я буду тебе напоминать, ладно? — решил Дима.

Он начал с самого простого: раздвинул ей губки кончиком хуя и стал осторожно ебать ее в ротик.

— Ты еще язычком так делала… ооо… дааа, вот тааак…

Галя быстро вошла во вкус. Дима нагнулся к ее пизде, и скоро они катались по кровати в позе 69, обнимая друг друга за попы, и Дима гвоздил ей горло своим тараном, и сам терзал ее между ног, как хищный зверь.

Галя так завелась, что кончила раньше него.

— Ты всегда была очень чувственной, — говорил он ей. — Ты так бурно кончаешь, что мне бывает страшно за тебя. Когда ты еще была целочкой, ты кончила от поцелуя, и я не знал, что делать, потому что мы были в парке и вокруг было много людей. Ты тогда кусала меня, как волчица, выла, извивалась, и потом тряпочкой повисла на мне…

Галя оторопело смотрела на него, а Дима, так и не кончивший, влез ей в пизду и говорил:

— Ты подавалась вот так навстречу мне, терлась грудкой, лизала мне щеки, и глаза, и уши… ты была страшно лизучей, ты вылизывала меня, как кошка… вот так, вот так, дааа, дааа… Дааа!… — выл он, заливая ее утробу спермой. Галя отзывалась на каждое его слово так, что он горел от блаженства и забывал слова, въебываясь в нее до звона в ушах, и тонул во влаге ее язычка, как в сиропе…

Неизвестно, почему, но Галя возбуждалась еще сильней и кончала под ним по два, по три, по четыре раза.

«Неужели это я внушил ей?», думал Дима, замирая от жути, и продолжал свой гипноз:

— Мы с тобой залезали в ванну, и ты мазала меня кремом для бритья, а я тебя, и мы терлись друг о дружку, и потом ты приподнимала попку, и…

Разгоряченная Галя, покрытая белыми хлопьями, выла, содрогаясь от ударов его хуя, и снова кончала, сползая на дно ванной, и млела под душем, …подставляясь благодарным Диминым ласкам.

Она наловчилась делать ему минет так, что Дима не знал, где он — на земле или на небе. Она седлала его и обтягивала ему хуй влагалищем, выжимая из него сперму, как мед из сот. Она дрочила ему хозяйство, совала пальчик в анус и ласкала простату, и губки ее в это время прожигали Димин рот насквозь, и Дима корчился меж двух огней и забрызгивал спермой потолок. Она вылизывала его с ног до головы, скользя влажным язычком по его шее, бокам, подмышкам, бедрам, яйцам, и Дима млел, мокрый от ее слюны. Это была вожделенная с детства ласка, которую ему не дарил никто из его женщин, а он стеснялся просить. За каких-нибудь пару дней Галя стала самой зашибенной любовницей в его жизни и, как он подозревал, во всем подлунном мире.

«Неужели это я сделал с ней такое?», потрясенно думал он.

Невероятный успех его сексуального гипноза подсказал Диме новую, еще более странную мысль:

— Ты была самой талантливой в детдоме, — говорил он Гале. — С тобой носились, как с писаной торбой, хватались тобой, показывали мне… Собственно, мы так и познакомились.

— А что я делала? Какие у меня таланты?

— Оооо! — говорил Дима. — Во-первых, ты рисовала. Твои рисунки и сейчас мелькают в сети, стоит только поискать.

— А где они? Можно их посмотреть?

— Конечно. Сейчас принесу, — говорил он и нес ей свои школьные и студенческие шедевры (благо он никогда не подписывал их). — Вон их сколько!

— Неужели это я рисовала?… Но я даже не помню, как это делать… Вот кошмар! — смеялась Галя.

— Ничего, сейчас все вспомнишь. Вот тебе уголь, вот бумага… давай! Вспоминай!

Галя беспомощно смотрела на него, — а он показывал ей:

— Вот так ты держала уголь, вот так штриховала, вот так… вот так… Ты и меня немножко научила, так что я теперь могу напомнить тебе. Давай, давай, не стесняйся!

Первые два листа были замазаны невообразимыми каракулями, но Дима был полон энтузиазма — и случилось чудо: уже на третьем листе пробивалось что-то вразумительное, а на следующем — и того более. Три часа спустя Галя изобразила вазу с цветами, которая вполне годилась для выставки отличников худшколы. Она вошла в азарт, перемазалась красками и углем, всматривалась в «свои» (то бишь в Димины) работы, пыталась копировать их — и получалось ничуть не хуже, чем у призеров конкурса «Дети рисуют Россию».

Дима сам не верил в то, что происходило на его глазах: через три дня Галя рисовала, как он, и даже лучше, ибо он давно охладел, а она окунулась в творческий запой, которого тот ждал годами. В доме кончилась бумага, и Диме пришлось срочно бежать в худлавку.

— Я вспомнила! — говорила счастливая Галя, раскрашенная Димой во все цвета радуги. Пока она рисовала на бумаге, Дима рисовал на ней — на ее голой спине, боках, плечах и голове. К концу шестого дня весь дом был завален Галиными рисунками, а сама она была похожа на туземного божка. — Теперь я помню, что всегда рисовала. Как я могла это забыть? — говорила она, глядя сверкающими глазами на Диму.

— Я же говорил, что ты вспомнишь. И это, и все остальное, что ты знала и умела…

— А что я еще умела?

— Ооо! Ты так танцевала, что у всех челюсти отпадали. Сама придумывала себе образы, костюмы…

— Танцевала? А что я танцевала? В каком стиле? Балет, или что-то современное, или…

— Ну, я ведь не разбираюсь в этом, — врал Дима. — Я только чуть-чуть, и то, чтобы тебе соответствовать. Ты все больше импровизировала… Да ты сама все вспомнишь.

Он включил своих обожаемых Nightwish и повернулся к голой Гале. Та вопросительно смотрела на него.

— Не помнишь? Ну ничего. Ты же вспомнила, как рисовать… Хорошо, давай знаешь как? Давай вместе, и… и вот так:

Он выключил свет, оставив только голубой ночник, и поставил чувственную The Siren.

— Это тоже твоя любимая… Ты не пытайся вспомнить движения, ты просто двигайся, выражай себя, свои чувства… ни о чем не думай… и я вместе с тобой… Тело подскажет тебе…

Голубоватый свет дрожал и переливался, выхватывая из сумрака Галины соски, плечи и глаза, блестящие, как у кошки. Дима завлекательно гнулся перед ней, танцуя впервые за четыре года, и Галя начала двигаться, подстраиваясь под него.

Вначале ее движения были неуклюжими, но постепенно, понемногу в них будто вливалось тепло, переходящее в томление, в жар, и этот жар вдруг растопил острые углы, и Галя стала пластичной и гибкой, как гепард.

Дима изумленно смотрел на фигурку без костей, порхающую перед ним. Это длилось всего несколько минут, и когда Дима включил новую песню, Галя снова была угловатой стесняшкой, — но он говорил ей:

— Вот видишь! Ты вспомнила! Все вспомнила! Давай-ка еще, — и Галя за минуту снова потеряла вес, и Дима двигался вместе с ней, вовлекаясь в колдовской ритм, и в какой-то момент позабыл обо всем на свете, растворившись в музыке и в танце, который казался ему леденящим ночным полетом. Не прекращая движений, он сорвал с себя одежду, приблизился к невесомой Гале, коснулся ее, сплетаясь с ней руками, обнял, подхватил на руки, уложил на пол — и танец незаметно перешел в секс, такой же плавный и жаркий, как их полет в голубоватом сумраке комнаты.

— Я вспомнила! — говорила счастливая Галя. — Я все вспомнила!

От неуклюжести не осталось и следа: теперь Галя даже ходила так, что у Димы в груди щекотало сладкое перышко.

Галя стала для него фетишем его тайных желаний. Каждая клеточка ее тела, каждый оттенок ее взгляда и голоса кололи ему нервы, как наркотик. Ему хотелось, чтобы она вся целиком, с макушки до пяток, была его творением, и он игрался с ней, как с живой куклой.

Он лично брил ей подмышки, ноги и пизду, поглаживая их сквозь крем, и бритье превращалось в изощренную ласку. Он заставил ее сделать пирсинг, и теперь на левом крыле носа, на ушах и в пупке у нее красовались дымчато-серебристые стразы в тон глазам и волосам. Он умащивал ей тело маслами, как Клеопатре, делал ей маникюр и педикюр, расписал ей ногти на руках и ногах цветными узорами, покрыл ей руки-ноги орнаментом из хны, и казалось, что Галя в кружевных перчатках и носочках. Он делал ей замысловатый макияж в стиле fairy, наряжал ее в эпатажные цветные наряды, обвешивал украшениями, и на Галю оборачивались все, кто видел ее. На улице она была, как экзотическая птица на сером асфальте. Он разрисовывал ее гуашью, красил ей лицо и тело золотом, серебром и сажей, заставляя пищать от страха, и капал краской на выкрашенную кожу, и яркие струйки текли по Гале, щекоча ей тело, а Дима ебал ее, возбужденную, липкую от краски и соков, и потом мыл в ванной, взбивая бурую пену, и ласкал разгоряченное тело, облепленное мыльным гелем…

Так, в непрерывном дурмане наготы, чувственных игр, танцев, ласк, рисования, секса, фотосессий и сумасбродств прошло три недели. Дима добился своей цели: Галя стала человеком без «вчера», растворившись в «сегодня», — но и сам он стал Галиным рабом, привязанным к ней, как наркоман к игле.

Однажды она пропала.

Дима сходил с ума, выл волком, матюкался и готов был искать ее по всему городу, но вместо того вдруг взял и напился.

Вечером она позвонила.

— Ты где? — орал пьяный Дима в трубку. — Где тебя черти носят? Что, нельзя было ответить, да? На свободу вырвалась, да?

— Прости, — говорила ему трубка. — Я не могла раньше. Тут… небольшое ЧП. Дим, я звоню предупредить, что сегодня не вернусь домой.

— Чтооо? Как это «не вернусь»? Что это зна…

— Не волнуйся, Дим, ладно? Все нормально. Дело не во мне. Тут… в общем, одной женщине плохо. Мне надо с ней побыть. Я потом все расскажу.

— Женщине? Какой еще женщине? — ворчал Дима, сбавляя обороты. — Почему это ты должна с ней торчать ночью?

— Не будешь волноваться, да? Ладно? Все, Дим, пока, я больше могу. Я позвоню еще. Цем в губки!..

«Не вернется», растравлял он себя. «Все. Конец. Побаловался — и хватит …с тебя, дурака…»

Но Галя вернулась.

— Ну чего ты такой нервный? — говорила она ему, вися у него на шее. Она была какая-то не такая, как всегда. — Щас я тебе все расскажу. Просто… я встретила одну женщину. Ей было плохо… с сердцем. У нее никого нет, никаких родичей. Пришлось с ней посидеть, скорую вызвать, и потом остаться ухаживать, уколы делать, ну и все такое… Ну, вот как ты за мной ухаживал недавно. В больницу ее не брали, щас новый закон какой-то дурацкий… Я еще буду ходить к ней, ухаживать, еду носить… Ты немножко успокоился?

Дима не знал, верить ей или нет.

— Будем вместе ходить к ней, — заявил он.

— Не-не, она мужика стесняться будет, — замахала руками Галя. — Сейчас так точно. Может быть, потом, когда оклемается…

Больше они об этом не говорили. Каждый день она ходила к своей бабульке, к вечеру возвращалась, рассказывала про нее всякие хохмы, и Дима смеялся с ней, наблюдая за выражением ее лица.

На пятый день он чмокнул уходящую Галю, закрыл за ней дверь, выждал, пока скрипнет лифт — и выскочил следом, натянув заранее приготовленную маску-фантомаску, которая пылилась у него еще с «кулька».

Прыгнув вслед за Галей в троллейбус, он проехал с ней полгорода, пересел на другой маршрут, вышел в дачном секторе и пошел следом, соблюдая дистанцию. Галя не видела его или делала вид, что не видит.

Свернув в задрипанный переулок, она вошла в калитку старого двора, поднялась на крыльцо и позвонила в дверь.

Ей открыла полная женщина.

— Приветик, ма! — сказала ей Галя. Женщина молча обняла ее.

Повисев друг на дружке минуту или больше, они ушли в дом, оставив дверь открытой.

Похолодевший Дима стоял какое-то время у калитки, затем, оглянувшись, вбежал во двор, вытянул шею, прислушиваясь к голосам из дома, и на цыпочках прокрался вовнутрь.

Пройдя крохотную кухню, он остановился около двери, ведущей в комнаты.

— Господи! — слезливо тянул голос за дверью. — Я до сих пор не верю, что ты жива, Юленька, моя рыбочка…

— Мааа, — подвывала Галя-Юленька-Рыбочка. — Я, как тебя увидела, сразу все вспомнила. Все-все-все…

— А я тебя не узнала. Надо же, как он тебя, этот твой…

— Ну, мам, про него не надо, ладно?

— Сука он! Подобрал тебя, чтобы поиграться…

— Ма, ну не говори так, ну я же просила. Он знаешь какой?… И он меня спас, между прочим…

— Ну да, спас. Может, это он тебя по голове-то и ударил, чтобы…

— Ну мам, ну что ты такое говоришь?

— Потому что я сама топиться думала! — вопил слезливый голос. — Три недели тебя оплакивала. А теперь ты со мной пять минуток потрындишь — и к нему, к нему. А на мать наплевать уже, да?

— Мам, ну не надо, ну не начинай…

— «Не начинай!» Я тут все слезы выплакала, а он, падло, трахал там тебя…

— Мам, ну как тебе не стыдно. Давай лучше про…

— В универ скоро, такой кровью это поступление выцарапали, а он, сука такая, вообще тебя это самое…

— Ма, успокойся, ладно? В универ я не буду. Не хочу юрфак. Я переведусь.

— Куда еще?

— В художественный. На дизайн, а может, и…

— Ой, насмешила! Ой, я вся хохочу! С голой жопой решила жить? Да ты морду себе никогда не могла цивильно намалевать, ни то что…

— Ма! Между прочим, я без него… Я не знала, кто я такая! Я росла тут с тобой, как в курятнике каком-то, серой мышкой занюханной, а он показал мне, что я могу, понимаешь? Я только с ним поняла, кто я…

— «Поняла, поняла… «Ты забываешь, что мать жизнь прожила! Он сука, гнида, чмо такое! Он…

— Что «он»? — заорал Дима, выбивая ногой дверь.

И Галя, и ее мама застыли, глядя на него, как на привидение.

— Что «он»? — повторил Дима. — Ну чего так смотрите? Блядь! — он сорвал маску и швырнул ее нафиг на пол.

— Во-первых, «здрасьте», — сказала Галина мама.

— Ма, — протестующе крикнула Галя, но мама перебила ее — Тихо. Вы к кому, молодой человек?

— Ззздрасьте, — выдавил из себя Дима. — Вы… вы все не так поняли.

— Ах, я не так поняла? Да ты вообще знаешь, что такое, когда умирают дети, а? Ты вообще хоть кого-нибудь в своей жизни воспитал, а? — начала Галина мама, наступая на него.

— Ма!… — кричала Галя, но та не обращала внимания: — Ты зачем моей Юле лохмы похерил, а? Чтоб не узнали, а? Тебе до моей Юли, как таракану до Милана, понял? Ты задохлик, блядь, ты и речку эту не пересцышь, откуда Юля малого спасла! — орала она Диме в лицо. Тот вдруг покачнулся:

— Не пересцу? — и вдруг рванул прочь.

— Рули-рули городами… Дииим!… — раздалось одновременно. — Дииим, подождиии!… Ну подожди же, псих!… — кричала ему Галя.

Дима мчался к речке, слыша сзади топот Галиных ног и ее голос.

В голове его было темно, как в грозовой туче. Холодные молнии били ему прямо в печенки, и он ничего не мог с ними сделать.

Прямо в одежде, как был, он влетел в речку. Холод оглушил его, и было жутко, но молнии не давали опомниться, и он плыл вперед, в черноту, всасывающую его, и уже не слышал Галиного голоса, и не чувствовал ничего, кроме силы, тянущей под воду, и самой воды, которая была всюду — и снизу, и сверху, и в ушах, и во рту, и в носу, и уже нечем было дышать, и в глазах плясали цветные круги…

Он помнил, как к силе, тянущей на дно, прибавилась другая сила, рвущая с него тяжелые тряпки, помнил быстрые, лихорадочные руки, что-то делавшие с ним, и корягу, царапавшую голый бок, и скользкие валуны, на которые никак нельзя было забраться, хоть лихорадочные руки и тянули его кверху…

— Ээээй! Ты живой? — спросил у него кто-то.

Он хотел что-то сказать, но вместо того зверски закашлялся.

Все те же руки усадили его, отлупили по спине, и мокрая стриженая голова сунулась к нему:

— Ну? Полегчало?

В волосах у головы сверкали цветные прядки, как перья у тропической птицы.

Чернота понемногу стала отходить, отпадать ватными клочками, и он оглянулся.

Вокруг были сосны, мох, небо и мокрая голая девушка.

— Где я?

— Где, где… На бороде! Слушай, ты что, всегда был такой псих? С тобой часто такое? Да тебя лечить надо!

— Лечить?… — пробормотал он. — А почему я голый? И ты?..

— Спроси лучше «почему я живой»? Потому что я уж не знаю какими когтями содрала с тебя одежду, в которой ты поперся в воду, и… А моя осталась там, на берегу. Некогда мне было купальник переодевать, понимаешь?

Он хлопал глазами, затем обхватил девушку и ткнулся ей в грудь.

— Ладно, ладно уж… — гладила она его. — А ты знаешь, что ты осуществил мою мечту? Сам того не зная. Я всегда мечтала попасть на этот берег. Сама бы я никогда не решилась. И еще я мечтала попасть сюда совсем-совсем без всего, вот как мы сейчас, и обязательно с любимым человеком. Прикинь: ближайший мост в шести километрах, и мы тут одни в лесу, голые, как Адам и Ева, и нечего надеть. Круто, да?

Она гладила его, и он сопел, чувствуя щекой горошину ее соска, и мучительно пытался вспомнить, кто же эта голая девушка с такими ласковыми руками, и как зовут его самого.