Владимир уже давно устал от понятия секса, от молодых секретарш и работниц в его офисе, которые хотели постоянно пощупать его попку, от взглядов девушек, надевших футболки с большим декольте; хотя дома у него давно не было секса с женой, уставшей от похоти мужа и погрязшей в домашней рутине. В первые отказы ему казалось, что это вполне нормально, такое тоже случается с некоторыми его друзьями, что такое часто показывают в фильмах, упоминают в шутках, что это вообще обыденное устройство брака, где жена, чтобы на время утихомирить животную натуру мужа, отказывает ему в постели; но после того, как Маша отказывала ему целый год (через два месяца он потерял надежду), после того, как ненадолго они поссорились насчет этого, — он утверждал, что секс — это естественное явление и долг обоих супругов, а она — что это грязно и отвратительно, и недостойно интеллигентного мужчины, коим он, по ее мнению, является, — ему стало показываться, что положение, которое в первое время отсутствия секса застыло и просто ждало пробуждения, чтобы продолжить движение, стало наоборот идти вниз, углубляться в те края и границы, через которые проходили его друзья перед разводом.

Их ссоры стали происходить по малым причинам, по их сверхчувствительности к словам, которые до табу Маши Владимиру казались совершенно безобидными; Владимиру выход из такого положения брака виделся лишь только в том, чтобы дойти до этого дна, но как только он во время ужина смотрел на жену, усталыми глазами обращенную на еду, которую она готовила три часа после своей же работы, то вдруг замолкал, мысли останавливались перед тем, как вырваться, и возвращались обратно в черный сундук всех его возможных решений. Ему не хотелось бросать семью, не хотелось нарушать окончательно устройство жизни, поэтому он решался наладить жизнь с Машей. Но она не поддавалась ни цветам, ни поцелуям, хотя они не подразумевали прелюдия для секса, а лишь знак его любви, и, решив, что он сделал все, что может сделать мужчина в таких случаях, учитывая его гордость и предубеждения, он решил, что нужно принять окончательное решение и заявить о нем первым, как мужчина. Его мысли о разводе усугублялись и тем, что хорошенькая работница запала на него и постоянно проявляла внимание к нему. Вам кажется, что она как сумасшедшая носилась вокруг него, говорила о своей сумасшедшей любви и фанатично дома писала рассказы об их браке и сексуальной жизни, но на самом же деле она проявляла свою любовь, внимательность, снисходительность и доброту милой улыбкой, когда он приходил и уходил, нежной интонацией голоса во время общения с ним, случайной встречи в коридоре, спокойными вопросами насчет работы, когда ей было что-то непонятно, и нежелательностью совершенно носить вызывающую одежду, чтобы привлечь его внимание. Владимир это замечал, поощрял и любил, как никто другой, наверное, потому что такое ее отношение было ни к кому другому, как только к нему. «Тут ничего такого не будет, тем более, что Маша совершенно не хочет, чтобы я находился дома». Перед тем, как позвать ее на ужин, он нисколько не сомневался в том, что она может отказать, ведь симпатия и уважение друг к другу вполне очевидны, даже для других работников, поэтому он позвал ее скорее только затем, чтобы, наконец, разрушить их обоюдную «слепоту» к ухаживаниям друг за другом, перестать делать вид, что они хранят друг от друга какой-то секрет. Когда же она согласилась, то ее красивое лицо стало не просто красивым, а скорее ангельским, невинным, таким чистым, что ему совершенно не хотелось, чтобы кто-то в этом офисе, да даже в мире, лишал ее этой чистоты, а так как он завладел возможностью сводить ее в ресторан, то он хотел, чтобы это был ресторан с высшим уровнем обслуживания; и он повел ее в ресторан, где он обычно любил сидеть после работы и выпивать, особенно в дождливые или вечерние зимние времена, чашечку кофе, осматриваться на скромные картины на стенах, слушать тихую музыку, а затем, в качестве кульминации хорошего времяпровождения, оставлять приятные чаевые. Оказываясь в центре внимания официантов, которых Владимир заставал в одиночестве, привлекая хоть и мимолетные, но многочисленные внимания сидящих женщин и мужчин, она совершенно раскрывала свою красоту по неволе, что Владимир начинал чувствовать то же самое, что он когда-то чувствовал к своей однокурснице, что он почувствовал, когда увидел фотографию прекрасной Элизабет Тейлор, что почувствовал, когда увидел Машу, держащую их дочку в руке после ее рождения, — любовь. От ее уверенности, не смущённости, несмотря на то, что официанты так улыбаются ей, что мужчины смотрят на нее, Владимиру казалось, что нет ничего прекраснее, чем эта девушка, эта женщина, что сидела перед ним. Чем больше он узнавал о ее жизни, чем больше он узнавал о ней через ее поведение, через ее истории, через ее язык тела, тем больше он чувствовал уже то сексуальное влечение, которому придаются в случае большой любви, но не то влечение, которое он сам испытывал от сексуального голода, похотливое и животное. Смотря на ее губы, на ее руки, держащие вилку, на ее глаза, слушающие его унылые речи, он хотел поцеловать ее глаза, ее гладкий лоб, открывающийся разведенными в сторону волосами, поцеловать ее шею, снять аккуратно ее кофточку и поцеловать ее небольшие груди, затем спуститься ниже и… В машине, когда он решился подвезти ее до дома, он краем глаза видел ее руку, лежащую на подлокотнике, устало согнутые пальцы, подростковую светлость кожи, решался взять ее, посмотреть на нее, чтобы дать понять, что он любит ее, что он хочет ее, что он хочет войти с ней домой, заняться любовью, но ее рука все также оставалась одинокой в той стороне салона. Дорога, показанная на GPS, становилась все короче и короче, а огни все реже и реже, что ему становилось все труднее видеть ее лицо, ее руку, которую уже, казалось, унесло в эту темноту, но последний раз, когда они уже приехали, огни осветили их двоих, словно последний раз ему дан шанс посмотреть на нее, попрощаться, может поцеловать в щечку, но только и всего. Они немного прошлись к ее дому и остановились, чтобы произнести последние, прощальные слова после хорошего свидания, во время которого им было очень хорошо, после которого было бы еще лучше, если бы они занялись любовью, но эти слова были произнесены, а затем дополнены ею: «Хочешь зайти?» Он удивился, она смутилась и стала извиняться: «Прости, пожалуйста, прости. Я забылась, совсем забылась. Прости. Я лучше пойду». Если бы она не сказала эти слова, если бы не стала по-девичьи извиняться, думать, что эти слова совершенно портят ее, портят его отношение к ней, совершенно ломает красоту этого вечера, то он бы не согласился, не улыбнулся ей, не почувствовал, что в этот момент он еще больше любит, не поцеловал ее. И он все это сделал. Когда они посмотрели друг другу в глаза, то на ее глазах нарисовались слезы, она обняла его, так сильно, как только могла. Он взял ее за руку и не отпускал, пока они шли, пока поднимались по лестнице, пока она открывала дверь одной рукой, а он помогал ей другой, пока они раздевались, снимали обувь, и только когда они оказались в одной комнате, где горела пламенным цветом небольшая около кроватная лампа, они посмотрели друг на друга и снова поцеловались, но уже с бОльшей страстью и порывом любви. Владимира охватила та похоть, которую он обычно проявлял к Маше, и он сжал в руке ее ягодицу так сильно, что ей стало больно. — Прости, — сказал он, и они продолжили целоваться. Она остановилась и с улыбкой сообщила, что не может, пока не примет душ. Он остался один и сел на кровать. Он посмотрел на фотографии, что стояли перед кроватью. На одной из них она стояла со своими друзьями. Она улыбалась, улыбались ее друзья. Все были счастливы. Ему тоже стало как-то радостно на душе. Он не мог оторвать взгляд. Он все вглядывался и вглядывался в ее улыбку, на ее друзей, которые были также счастливы, которые смотрели на него, смотрели, как он сейчас сидит в комнате ее подруги и ждет, пока она не выйдет и не займется с ним сексом. Их улыбки уже казались надсмехающимися над ним, говорящие, что она никогда не станет такой же счастливой, как в тот момент, когда она была счастлива по-настоящему, потому что не имела никакой вины ни перед кем, потому что в тот момент, когда они были так счастливы, у них не было никаких секретов, потому что они не пытались казаться какими-то особенными, ведь этого не нужно было, потому что… И вот он теперь, сидит здесь и ожидает ее, потому что никто не ожидает его дома, хочет ее, потому что она так прекрасна и молода, и хочет быть счастливым только потому, что ему кажется, что он несчастлив там, где когда-то был также счастлив, как и сейчас. «А может я счастлив? Почему я так быстро сдался?» Он вдруг посмотрел на себя со стороны, сидящего в комнате своей подчиненной, желающего получить ее тело, желающего любить и жить с ней и, скорее всего, развестись с женой и оставить дочь; и ощутил себя как в каком-то театре, где зрители смотрят на него с той презрительностью, с которой вы обычно смотрите на человека, нагло обманывающего вас в глаза. «Я вру себе, я вру всем, я вру жене!» Вдруг вышла она, в белом халате и остановилась в дверном проеме. Ее лицо излучало девственность, девичью красоту, которую теперь Владимир совершенно не мог осквернить, поэтому, когда она, развязав халат, осталась совершенно голая, показывая ему тело, которое он отчетливо представлял в ресторане и на работе каждый день, он окончательно понял, что ему нужно уходить, что нужно вернуться домой, чтобы не перейти черту так далеко, ведь он уже переступил ее на шаг. Он встал. — Прости, — сказал он, чувствуя страх и желание уйти, — но я не могу. Она растерялась, стала глазами искать что-то, и через мгновение, она осознала все, что он сказал, почему он это сказал, увидела себя также со стороны и с его точки зрения, и, подняв глаза, закрыла свое тело. Вдруг она заплакала и упала на колени. Было жалкое зрелище. Но душераздирающее. Владимир почувствовал, что разрушил чью-то жизнь, вскрыл свое сердце, разбив ее, и, посмотрев на нее, снова захотел обнять ее, поцеловать, поднять на руки и уложить на кровать, чтобы предаться любви. Ему казалось, что так будет правильно, что будет лучше, если он вернет все то, что он начал строить, что если он и делает неправильный выбор, то делает это сейчас, но он осознал, что это остатки его юношеской слабости к женским слезам и страданиям. Ему даже стало отвратительно смотреть на нее, словно она обманывала его, словно она стала такой же, как и все другие девушки, которые пытались его заполучить драматичными уловками, но он не мог ее оставить так, ведь он был «интеллигентным мужчиной», достойный своей жены, каждый день работающей и следящей за домом. Он подошел к ней. — Прости, моя дорогая, прости. Мне жаль, что я так обидел тебя, — сказал он и поцеловал. Он поправил ее халат и направился к выходу. Машина разгонялась до ста километров, дорога ночью была пуста, а огни в темноте казались ярче, чем обычно. Наконец, все его сомнения и неудачи стали ясны, а решения черного сундука уже не пригодятся. Он представлял себе Машу, ставящую перед ним ее стряпню, спрашивает дочь, как она провела свой день, как тот парень, который проявляет к ней симпатию. А может еще лучше, если он им обоим купить цветы, сводит в ресторан, а может и купит драгоценности. «Не, это уже слишком». Но он почувствовал, что то, что он делает, что он собирается сделать — это хорошо, правильно, истинно, а ложно и мрачно, как ему казалось раньше, все, что казалось ему раньше, все это стало ужасно, неправильно, отвратительно. Вот они, его две прекрасные женщины, едят. Дочь рассказывает о дне на учебе, Маша о работе, а он слушает их и получает удовольствие, что все не стало на свои места, а просто прояснилось и перестало казаться некрасивым, недостойным внимания, что он сумел спасти все в самый последний момент. Когда дочь уснула, Маша принимала душ, и этот звук воды в ванной, казался особенно приятным. Он лежал в кровати, смотрел в стену, но видел, как ему хорошо, как он счастлив, как складно сворачивается время его супружеской жизни и сколько еще счастливых моментов его ждет дальше, когда дочь окончит учебу, когда он с Машей проживет двадцать, может и сложных, но настоящих лет, когда они постареют. Вдруг в нем снова пробудилась та похоть, то желание женщины, что его мучало целых полтора года, и он, решив, что, когда она выйдет, он страстно схватит ее и возьмёт сзади, как она любила, подумал, «что может помешать ему это сделать прямо сейчас, когда она в душе?» Он открыл дверь ванной и открыл шторку. — Влад, ты что делаешь? — спросила она. Она залез в душ, посмотрел на ее удивленные и слегка недовольные глаза, а затем нежно, как любовник целует холодную жену жестокого мужа, поцеловал ее. Она оттолкнула его, словно поддалась бессознательному отторжению его похоти, но когда он поцеловал ее второй раз, то она уже осознала, что поддаваться разуму в такой момент, когда у нее не было члена в вагине более года, совершенно глупо, и не стала отвергать его. Наоборот же, она стала ласкать его волосы, целовать его шею, его широкую грудь, его плоский живот, который она всегда любила гладить, и оказалась лицом напротив его вставшего и одеревеневшего члена. Сначала она обводила ствол языком, лизала с одной стороны, с другой, прижимала его к лобку и начинала языком теребить мошонку, затем заглотнула одной яйцо и, потянув на себя, внутри рта стала ласкать языком и последний раз от самых яиц до самой головки стала вести языком, словно так ее ротик делал последний аккорд. Она выпрямилась, что член оказался напротив ее грудей, и побила им по соскам, а затем плюнула на головку и заглотнула его. Она сосала сначала очень медленно, иногда высовывала, чтобы подрочить его и посмотреть на мужа, затем снова заглатывала, и ту часть, что не вмещалась ей в рот, она гладила рукой кругообразными движениями. Маша слегка увлеклась своей работой и подумала, что следующим шагом станет то, чтобы сделать что-то особенное, раз уж они стали так близки после столько времени, и она постаралась заглотить весь член, но где-то на половине головка уперлась в горло, и затвердевший член не мог изогнуться, чтобы пролезть дальше, но Маша держала член в горле и начала кашлять и издавать неприятные звуки. Но, видимо, Владимиру так это понравилось, что он взял ее за голову и стал насаживать ее еще сильнее. Маша вытащила член и глубоко вдохнула и снова стала ласкать яйца, заглатывая и лаская языком внутри рта. Дроча ему член, она спросила: — Тебе понравилось, дорогой? — О да, — сказал Влад, гладя ее голову. — Хочешь еще раз? И она заглотила член, но теперь чуть больше, и когда вытащила, то была весьма довольна собой. Вдруг она встала, Влад подумал, что она уже готова, но вдруг: — Ну все, пока хватит. — Как это хватит? — Потом получишь, давай выходи. — Да как же потом? Как мне ждать то еще? Давай я прямо сейчас, мы ведь год не трахались. — Ну и что, я хочу сейчас помыться. Тем более дочь подумает, почему я так долго. — Но она же спит. — Ну и что, вдруг проснется. Давай выходи уже. — Не выйду. — Выходи! — Пока я в тебя не войду, отсюда не выйду. Ну это же смешно, почему ты не можешь дать мне сейчас? У нас ведь тут никогда не было. — Ты чо, хочешь сделать какой-то рекорд? «Потрахался во всех местах дома»? — Ну надо же мне чем-то перед друзьями хвастаться. А то про то, что мне дала в анал, уже скучно говорить: анал уже давно у всех был. — Да неужели? Тогда вот тебе новый рекорд: потрахался с женой спустя десять лет. Как тебе? — Да какие десять лет?! — Да шучу же я. Когда я помоюсь, тогда войдешь в меня. А сейчас выходи отсюда. — Точно? — Да что ты как маленький? Сказала же, что войдешь. — Только давай быстрее. — Ну конечно. Напоследок она чмокнула его, держась за его член. Влад сидел в комнате со вставшим членом целых двадцать минут, а Маша все мылась и мылась. Он терпел, очень терпеливо терпел, осознавал, что когда-нибудь она выйдет, когда-нибудь она даст ему, но она все не выходила и не выходила, и он намеревался снова войти в ванную и взять. Но он оставался, ждал, подумал, «может, если я дождусь ее через столько времени, то это будет отличный шанс уговорить ее на… » Вот она вышла, в новом рассвете сил, в том обличии, в котором она показалась перед ним десять лет назад, и, смотря на ее большие, подтянутые груди, на тонкую талию, нежно переходящую в широкие бедра, на которых лежала ее тоненькая рука, он посмотрел на ее по-новому, даже не так, как перед минетом в душе. Теперь она казалась богиней, сохранившей красоту до тридцати пяти лет, сохранившей сексуальность тела после родов, сохранившей пылкость после года ссор. — Иди ко мне, — прошептал он. Закрыв дверь на замок, она подошла и поцеловала его, затем оттолкнула на кровать. Она подняла его член, лежавший на его лобке, и, пылкими глазами смотря ему в глаза, она приняла головку члена внутрь и сомкнула губы, словно пресс, и медленно, что губы натягивались от трения, стала поднимать голову и под самый конец освободила головку, издав звук «чпок». И сделала так еще несколько раз. — Поработай грудью, — сказал он. — Хочешь, чтобы я поработала грудью? — Да, — прошептал он. — Хочешь? — Ну хватит. Она улыбнулась. Сосок ее грудей, свисавших над его лежачим членом, находился над самым краем члена, прикоснулся к головке, затем стал спускаться вниз, до самой мошонки и там играться с яичками, пока Маша не опустилась, чтобы вся ее большая упругая грудь, подобно теплой нежной подушке, на покрыла его яйца. Она поднялась и, продолжая держать его член под своим мягким прессом, двигалась вверх и вниз, делая массаж члена сиськами, так медленно, что у Влада начинали содрогаться ноги и руки сжимали простыню от такой муки, от того, чтобы удерживаться и не насадить ее вагину на член. Но Маша продолжала мягкими грудями, плоскосжатыми между ним и ней, двигаться вверх и вниз, пока ей не стало жалко смотреть на его изнывающее лицо, и, плюнув на ладонь, она начала ему нежно, но быстро подрачивать, прерываясь на то, чтобы поласкать язычком и губками. Влад взял ее за плечи и, подняв к себе, поцеловал ее, перевернулся так, чтобы оказаться над ней, и посмотрел в ее глаза. Они закрылись, когда он вошел в нее. Сначала головка слегка постояла внутри, затем он вынул его, чтобы кончиком потереть ее клитор и половые губки, заставив ее стонать от импульсов между ног, затем снова вошел, но теперь надавил всем телом, чтобы член вошел до самого лобка. Маша издала стон ли от удовольствия, то ли от боли, но ее ногти крепко впились ему в кожу его спины, что означало, что ей хорошо, а значит и ему, ноги с вытянутыми носками обхватили его талию и прижали к себе еще сильнее. Когда она ослабила хватку, он медленно стал выходить из нее, что вызвало очередной стон от Маши, а затем начал двигаться, уже властно, вверх и вниз, хлопать своими бедрами об ее. Во время этого действа он смотрел ей в глаза и целовал, нагло запуская язык ей в рот и устраивая там такой же секс с ее языком, но Маша от члена внутри вагины не могла так долго, как он, наслаждаться поцелуями, поэтому она прерывалась на то, чтобы, закрыв глаза, стонать и следить, как усиливается импульс от ее клитора, говоривший о наступающем оргазме. Он отлично помнил, как выглядит ее лицо перед наступающим оргазмом, но вместе с тем, помнил, что она получает бОльший оргазм, когда он постоянно прерывает предыдущие, чтоб, словно очередь, один оргазм мог соединить в себе все и нахлынуться на разум Маши, поэтому он вытащил член и встал около ее лица, чтобы она немного пососала его, тем самым успокаивая зуд клитора. Но она начала дрочить клитор пальцами, это его не устраивало, поэтому он перевернул ее на живот, чтобы ее талия была прижата к кровати (это его любимая поза), и взял за руки, что окончательно лишить ее власти и взять себе. Он снова начал входить, и так как у Маши не было способа как-то совладать с импульсами, впиваясь Владу в спину или сжимая постель, она прикусывала нижнюю губу и мотала ногами позади него, но и так не могла добиться ощутимого результата: ей придётся терпеть безрезультатное приближение оргазма. Хотя он отпустил ей руки, но это никак не спасало Машу, а Владу давало возможность двигаться не над ее ногами талией, а над ее попкой всем туловищем, чтобы его бедра могли шлепаться об ее большие ягодицы, поднятые вверх, словно горка. Когда он так стоял, он снова целовал Машу, смотревшую на него вытянутой назад головой. — Еби меня, Влад. Дай мне кончить, пожалуйста. — Только если дашь кончить в тебя. — Да, кончай, если хочешь, кончай, только дай мне кончить. Он добился своего. Он начала двигаться яростно, что хлопки раздавались и так часто, что казалось, в комнате аплодируют тысячная аудитория, и эти хлопки, которые так любила Маша, заводили ее еще большее, большой член терся о стенки ее вагины, вызывал импульсы, бившие в голову, словно молоток. И вот, наконец, вдруг она впилась лицом в подушку и сжала кулак, что на ее костяшках руки кожа побелела от напряжения, и закричала, чтобы никто не услышал ее позора, как она считала. Но, зная это, зная ее чувство позора, Влад взял ее за волосы и потянул на себя, чтобы она кричала уже на всю комнату, на всю квартиру, на весь этаж. Маша осознала, что это даже усилило эффект от оргазма. Когда волна отступила, она уже легла, не чувствуя, как Влад делает последние движения. Он вытащил член и, встав у ее лица, приставил к ее рту. Маша открыла его и, заглотив член, приняла и всю сперму, наполнявшую ее рот, и вкус спермы, что охватывал почти все рецепторы языка, казался ей таким вкусным, что она глотала все сразу же. Даже когда Влад вытащил его, а из дырочки еще показывались последние капли мутной жижи, она облизнула и также проглотила эту капельку. Они легли. Рядом. Смотрели друг на друга. Абсолютно голые и удовлетворенные.