Она не хотела сосать: ненавидела даже поцелуи, когда засовывали язык и издавали чавкающие звуки – терпеть не могла подобное «слюнтяйство».

Но он сказал: «Или делай мне приятно ротиком, или прощайся с целкостью», и ткнул мокрым, красным хреном в губы.

«Я не могу. Меня вырвет», попробовала сказать она и замычала в кляп резкой плоти.

Но чужой, сильный запах оглушал – неприятный чуждостью, и лучше было не дышать. И не думать, что за штука трется о язык и нёбо, цепляет зубы и мешает закрыть рот, мешает сглатывать вязкую слюну со странным привкусом, мешает дышать – всему мешает.

А он сопел, больно цепляясь за спутанные волосы, так крепко держал, что и отвернуться было нельзя, и всё смотрел сверху в лицо, и кривил рот в ухмылке.

Только тогда Она поняла, что на этом свидании никто и не собирался дарить ей цветы, гулять по парку, угощать в ресторане, возить на машине и бережно, а то и неуклюже неуверенно обниматься и тыкаться губами в поцелуйчиках.

Этот же – завел за угол в пустынный двор, где сплошь – офисы конторки, да и те не работали по позднему времени, и зажал в тупичке между домов, лапая и заголяя. А она, опешившая, почему то думала лишь о своем плаще – о том, что глянцевая материя наверняка покрылась царапинами от неровной стены, когда Этот расстегнул штаны и сунул хрен ей в рот. Глупо.

Глупо себя и чувствовала – на не сгибающихся ногах, оббиваясь задом о стену и шаркая плащом, согнутой и вжатой в расстегнутую ширинку лицом, с открытым, слюнявым ртом и выпученными глазами. Так наверняка выглядела. И наверняка потому Он ухмылялся так… неприятно.

Загорело не только лицо, но почему то загорели и губы. Она опустила глаза и тупо уставилась на красную, блестящую плоть, терявшуюся в светлых, слипшихся волосах. Подрагивали, поджимались яйца, словно куриной кожей обтянутые. Неприглядное зрелище.

И лишь в этот момент Она осознала. Этот не двигался, только смотрел сверху и ухмылялся. А все чавкающие, чмокающие звуки издавала Она. Сосала этому красный хрен.

Но и при осознании тошноты не появилось. только ощущение нереальности, будто всё не по настоящему, усилилось.

Этот гладил по голове, как собаку, и ухмылялся. А она чавкала, толкала языком неудобный кляп и шумно сглатывала слюну. И между ног становилось горячо.

И чем чаще сглатывала – тем громче пыхтел Этот. И становилось интересно – словно в каком то соревновании, где противникам надо чавкать и пыхтеть.

А потом Этот вдруг потерял ухмылку, снова прижал голову к себе, цепляя дергая волосы и царапая щеки расстегнутой, ледяной «молнией» ширинки, и снова зашоркал по губам, качая задом.

Хрен толкался в горло – слишком глубоко, чтобы хватало дыхания, слишком – чтобы не мычать. Но и Этот замычал, и кляп во рту запульсировал.

А через миг Она подавилась редкими брызгами солоноватой слизи и закашлялась.

«И всё?..», не понимала Она.

Откашлялась, а Этот застегивал и куртку. И штаны были уже застегнуты.

Вот и «свиделись», ухмыльнулся Этот и пошел куда то, бормоча: Хороша целка… невидимка…

Она смотрела в спину: «А я?..», и лишь тогда осознала, что по прежнему стоит, согнувшись, опираясь в колени, и задом – в стену, и даже рот – натертый и опухший – открыт. Глупо. К плащу – сплошь в царапинах.

Через день Ее неловко обнимали в безлюдном парке, и зад, и спина мерзли от ребристой скамьи. А из за теплых губ, неуверенно тыкавшихся в шею, знобило лишь сильнее.

Но когда теплый рот приблизился, вытесняя из обзора скудную, осеннюю листву, Она вздохнула:
Знаешь… я не люблю поцелуйчики… и уверенно вжихнула молнией чужих джинс.

Э эй!!! – завопил Он сверху с веселым испугом и расхохотался, обхватывая широкой ладонью ягодицы.

Она ненавидела «слюнтяйство».