Хлебный квас выплеснулся из ковша. Над раскалённой каменкой, как над ведьминым котлом, взметнулся пар:

– Пш – шу – у!!.

Серафим Иваныч Болдырев, запрокинув голову, допил из ковша остатки кваса. Рыжие струйки потекли по его окладистой бороде. Серафим Иваныч крякнул, утёр усы, и полез на полок. Взяв берёзовый веник, принялся хлестать – понужать себя по спине да по плечам. Веник с шумом метался туда – сюда, листочки обрывались и липли к мокрым плечам, Серафим Иваныч от полноты чувств вскрикивал:

– Эхх, разъедрит т – твою до седьмого колена!

Напарившись, он, кряхтя, слез с полка. Было нестерпимо жарко, и Серафим Иваныч вышел в предбанник. Рассохшиеся половицы заскрипели под грузным телом купца. Серафим Иваныч сел на лавку. «Скупнуться, что ль?» – подумалось ему. Мысль понравилась – славно было бы после парилки охолонуть. Серафим Иваныч толнул скрипнувшую деревянную дверь. И, по – медвежьи переваливаясь, затрусил от баньки вниз, к речному берегу, мокрыми босыми ногами по высокой траве. Ближе к берегу густо рос ивняк. Возле него Серафим Иваныч вдруг остановился, и отпрянул в сторону, спрятавшись. Раздвинул ветви, смотрит. Перед ним бережок, затон, а в воде, блещущей в августовском закате, хохочут и брызгаются нагие девки. Ту, которая лицом к берегу стояла, купец сразу признал – это была его дворовая девка Ульянка. А вторая спиной стояла, до половины ягодиц в воде.

– Ишь, охальницы!.. – пробормотал купец, чуя, как его елдак начал наливаться сладкой истомой. Тут девицы пошли к берегу. Вторая развернулась, и купец ахнул, узнав свою восемнадцатилетнюю дочь Глашу. С интересом стал разглядывать её. А и было на что посмотреть: Глаша – девушка кровь с молоком, настоящая купеческая дочь, груди налитые, бёдра пышные, белые, а меж них треуголочка мохнатенька. Глаша что – то сказала Ульянке, та подхватила одёжу, да и убежала. Вышел из укрытия Серафим Иваныч.

– Ах, батюшка! Стыд – то какой!.. – увидев его, вскрикнула Глаша. Она схватила с травы свою одёжу и прижала её ко груди, густо покраснев.

– Что ж ты, доця, пужливая такая? Неужто тятька твой так страшен? – засмеялся Серафим Иваныч, уперев руки в боки. А дочка – то краснеет, а сама глазом сверкает на стоячий отцов елдак. Купец подошёл к дочери.

– Или ты зверя моего испугалась? Не бойся! – сказал он, и своей рукой руку дочери взял, да на свой елдак положил.

– Видишь? Он не кусается!

Дочка потрогала, погладила – и впрямь, не кусается.

– Он ведь, доча, как кажный зверь, ласку любит, чтоб по головке гладили, – говорит купец. Стала дочка гладить елдак по багровой головке. И чувствует, что заныло у ей промеж ног, и всё тело будто горит, и говорит отцу:

– Батюшка, – говорит, – я, видать, занемогла, меня чевой – то в жар бросает…

– А это, доця, у тебя в нутре огонь разгорается. Смотри, пожар случится!

– Как же быть – то, батюшка?! Пойти, что ли, в речку окунуться, чтоб пожар потушить?

– Нет, этот пожар не водой – сметанкой тушить надо.

Дивно стало девушке, она и спрашивает:

– Как это, батюшка – пожар сметанкой тушить?

– А ты ляг, доча, на спинку, я покажу.

Глаша легла.

– Теперь ты ноги разведи, да приподыми, где самый огонь, а я враз и потушу.

Дочка сделала, как отец велел. Серафим Иваныч навалился на дочкино белое тело.

– Ай! – вскрикнула девушка, становясь бабой. – Ах, батюшка, сладость – то какая!

Трудился – трудился купец, и таки – потушил пожар. Весь дымоход дочкин сметанкой заполнил.

– Иди, – говорит, – доча, подмойся, а то как бы не забрюхатела.

Собрались они, и домой пошли. Дочка – то идёт, да на отца с улыбкой поглядывает.

– Батюшка, а ну, как матушка узнает?

– А мы ей не скажем. Почто ей об том знать?

2.

Супружница Серафим Иваныча, Евдокия Степановна, была женщина охочая до всякой современности да новомодности. Узнает, что в соседней волости знакомые себе человека такого выписали, «агроном» называется. Чтобы, значит, по науке пшеницу да просо сеять, – так подай и мне тоже! Или вот, скажем, сестра её, которая замуж вышла за военного, да в город уехала, подари

ла как – то Евдокии Степановне книжку, которую один француз написал. Серафим Иваныч как прознал про это, так и говорит:

– Мы в восемьсот двенадцатом году одного хранцуза, Наполеонишку, попёрли вон из России – а теперича другой хранцуз ко мне в дом припрётся?! Не бывать тому!

Очень разгорячился, и книжку надвое разодрал. А намедни прослышала Евдокия Степановна, что у барынь городских пошла такая новомодность: сыновьям своим, как те в возраст войдут, горничную нанимать. Чтобы, значит, парень по кабакам девок не искал, и дурной болезни не схватил. А у Евдокии – то Степановны сын, Егорушка, семнадцати годков, на год моложе своей сестры Глаши. Вздумалось Евдокии Степановне обучить сынка мужескому ремеслу. Вот призвала она к себе дворовую девку Ульянку.

– Дело у меня к тебе есть, Ульянка. Будешь ты теперь прислуживать в спальне баричу. Постель для него согревать. Повзрослел он и для поддержания мужского здоровья ему девица потребна. Здорова ли ты? Не больна ли чем? Ежели заразишь мне сына, запорю на конюшне! – грозно пообещала барыня. Девушка побледнела:

– Здорова я, матушка барыня. У нас в роду девки завсегда здоровы были.

– Ну так, стало быть, раздевайся да ложись здесь. А я так устрою, чтобы барич сюда явился.

Сделала Ульянка по приказу барыни. Отворяется дверь, входит Егорушка. Как увидел он девку на постели, да со всеми прелестями, так и смутился. Сестра – то его старшая, Глаша, девица боевая, а у Егорушки нрав тихий да застенчивый, чуть что, ресницы длинные пушистые опустит, да зальётся румянцем. А барыня тем временем то по двору, то в горнице ходит – похаживает, да всё думает: как там дело делается? Не утерпела, да и пошла посмотреть. Заходит в опочивальню, а Ульянка ей в ноги падает со слезами:

– Матушка – барыня, не серчай! Я для барича на всё готовая, да только они сами больно застенчивы, оттого у них елдак не встаёт!

– Ах ты, Господи, вот незадача! А ну, лягте, покажьте мне, как вы любитесь!

Ульянка и Егорушка улеглись опять голыми. А купчиха около ходит, да всем недовольная ворчит:

– Как ты лежишь?! Мальчику ж неудобно! Уйди – кось, неумеха! Смотри, как надо…

Скинула барыня с себя одёжу, да возлегла рядом с сыном. Взяла его лежащий елдачок пальцами, нагнула голову, да язычком – то и лизнула. Егорушка разохотился, стал на матушку громоздиться, а барыня расшиперилась пошире. Тут – то Егорушка и познал то место, откуль сам появился. Приладился, куда надо, а дальше природа подсказала. Лежит да наяривает матушку, а та токмо постанывает да подмахивает.

Дивно стало Ульянке – где ж такое видано, чтобы сын свою родную мать пользовал? Разве только у собак такое бывает. Позапрошлой зимой дворовая сука Найда принесла выводок щенков. А теперича они подросли. Вот стоит Найда, а на неё то один, то другой молодой кобелёк запрыгнет, и давай свою мать чихвостить! «Видать, природой так заведено. Не зря же поговорка есть: родная кровь – блуду не помеха!» – подумала Ульянка.

А на ту пору Серафим Иванычу за каким – то дъяволом понадобилось увидеть супругу. Открыл он дверь в спаленку – и остолбенел, рот разинумши: на кровати мать с сыном вовсю пыхтят! Сначала Серафим Иваныч хотел разгневаться, да передумал: смекнул, что ему на руку такой расклад – ведь он сам дочкину тёрку натирает. Усмехнулся только, да промолвил:

– Что, Егорка, сладка ли матушка – то?

– Ох, сладка! Так сладка – век бы не слазил! – простонал Егорушка.

– То – то же! – сказал Серафим Иваныч, развернулся, да и ушёл.

С тех пор так и повелось у них – Егорка матушку пользует, а Серафим Иваныч дочке дырку чешет. Иногда, по субботам, всею семьёй в баню идут. Ульянка тут же суетится – хлопочет, прислуживает. Егорка со временем, окромя матушки, ещё и сестру опробовал. И то верно: Серафим Иваныч мужчина в возрасте, на молодку не всегда сил хватает. А ведь пизда живая, тоже хочет. А Егорушка – он что, бессердечный, что ли? Неужто родную сестру не удоволит? Удоволит, ещё как удоволит! Поставит её рачком, воткнёт елдак в шмоньку – и ну охаживать сестрицу! У ей только половинки белые здрагивают. Ай, скусность какая… Весёлая жизнь пошла в доме купца Болдырева! Видать, не зря в народе говорят: «Родная кровь – не помеха блуду».