Не самая простая для восприятия вещь, особенно когда смотришь в более широкой перспективе. Если этому не ужасаешься, то только по привычке.

Можно долго рассуждать, почему так вышло. Иногда я просыпаюсь ночью, и с моих глазах словно спала пелена. Кристально чистым взглядом я смотрю на всё это и чувствую, как хрупка та грань, которую всегда считал спасительной.

Мы не прекратили считать это проявлением другого порядка, не сексуального, даже если внешне это ничем не отличалось. Любительница поболтать с подружками, мама ощущала дискомфорт, когда те обсуждали личную жизнь, опускаясь иногда до едва слышного шёпота. Ей хотелось вставить свои пять копеек, и она могла бы это сделать, но... понимала, что не может.

Ей пришлось наловчиться в красноречивом молчании. Ей нравилось намекать на что-то такое, от чего подруги приходили в возбуждение.

«Ну, перестань, Кать! — просили они. — Хватит уже мучать нас!»

Надя с Ирой, при всей их внешней респектабельности, не были щепетильны в плане того, что касалось супружеской верности. Среди них мама была как белая ворона, но отнюдь не из-за того, что у неё не было секса. (Хотя, повторюсь, мы не считали это сексом.)

Однако она увиливала от всех подробностей. Только однажды показала комплект нижнего белья, который я заказал для неё в интернете. Этого оказалось более чем достаточно: Надя с Ирой неуверенно переглянулись. Нарядить зрелую женщину в «костюм» супергероини, не предполагающий сокрытия интимных мест... Кому могло прийти в голову такое? Об этом шлюховатые Надя с Ирой и слыхать не слыхали.

Что же касается папы, то то всему привычному он не относился иначе как к собственности. Что в общем нормально. С годами это происходит в многих семейных парах. Лишь изредка он с одобрением отмечал старания жены, чувствуя, что надо как-то поощрить «ухоженность» супруги.

Я так и вижу их воркование. Верность друг другу в привычке следовать привычке. У мамы при этом колотится сердце. Это правда: у неё нет ни единого волоска там, внизу. Совсем-совсем. Достаточно ли этого, чтобы заподозрить в неверности?

Опасений было предостаточно. Мама не всегда рисковала покупать лишние презервативы. Иногда это делал я. Но чаще мы обходились «как-то иначе».

Наши оргазмы мы старались максимально отдалить друга от друга по времени, чтобы они случайно не наложились. В этом был некий залог, некая жертва. Мы убедили себя, что так нужно. Я входил внутрь лишь затем, чтобы парочкой верных движений вогнать маму в оргазм. Потом я позволял себе быть сколь угодно небрежным. Мне позволяли.

Кстати, именно поэтому их так неоправданно много, всех этих «неизысканных» кадров: от кончика маминого носа и до начала грудей — всё сплошь в моих «художествах».

Она понимает, что рано или поздно это выйдет боком. Поначалу я всё удалял. Потом оставлял всего парочку: яркий педикюр на ухоженных ножках, красиво сведённые икры. И через раз, буквально украдкой, чуть сдвинутые в сторону трусики, приоткрывающие вид на пухленькое начало киски.

Я всматриваюсь в её лицо. Она не говорит ничего. Делает вид, что не заметила, что не удалил их. Не хочу чувствовать себя виноватым, и, кажется, она это понимает. Я бы никогда не показал их тому, кому не доверяю.

Я знаю, что в некой точке будущего что-то эдакое уже существует. Уже есть некий задел. Точка, движущаяся в обратном направлении вплоть до момента настоящего. Однако никто и не думает хоть как-то её приблизить. Как можно? Ведь мама знает всех, кому я могу доверять. Такие вещи можно лишь пустить на самотёк. Никак иначе.

Я представляю себе некий финал. Я уеду учиться в другой город. Собственно, как и мои друзья. Став взрослыми, мы взглянем на многие вещи в совершенно иной перспективе. Едва ли кому-то из нас придёт в голову хвастаться перед кем-то давним секретом. Ведь и секс перестанет быть тем, чем был когда-то. Но, возможно, общая тайна вновь соберёт нас вместе. И не раз.

Однако здесь и сейчас, в данный момент времени я опять «слышу» молчание. Оно напоминает безразличие. На «незаданный» вопрос я слышу полу безраличный ответ. Своим равнодушием мама хочет меня подразнить и ничуть этого не скрывает.

Красный огонёк на цифровой камере не прекращает гореть. Ролик получается длиннее чем обычно, но кадр пустует. Но ничего и не нужно. Всё, что имеет значение — голос. Услышать его — самое откровенное, что можно вообразить.

Вопрос я на самом деле задал, просто не успел нажать «запись». И, видимо, мы о чём-то говорили, но не факт, что о чём-то важном. Я лишь хотел записать её протестующий голос.

Я разворачиваю камеру на столе, и в неприглядных деталях она фиксирует незапахнутый халат. Мои руки обнимают женщину со спины. Она одного со мной роста. Я часто сравниваю её с тётей Ирой, у той стройные ноги переходят широкий зад так же нескладно. И когда я прошу маму пересказать «истории» Ирины, то всегда воображаю её на четвереньках. Что ни говори, а занятия фитнесом дают свой эффект. С мамой они ходят в один и тот же спортзал, и воображая Ирину, я отталкиваюсь от куда более близкого мне образа:

Медлительное спокойствие. Серый уют. Постепенное обнажение. Животик хоть и широковат, но практически плоский. А вот груди неподтянуты броско: полные и обвисшие, со светло-бурыми ореолами сосков. Одной рукой я небрежно сжимаю тяжёлые объёмы титек, другой тянусь к камере, чтобы прервать запись.

С друзьями мы обсуждали тысячу раз: возможно, дело даже не в инцесте как таковом. (Хотя этот момент и нельзя проигнорировать.) Возможно, дело в том, чтобы стать прихотью в постели взрослой женщины. Излюбленной, запретной прихотью. Чтобы она не могла о тебе проболтаться.

Этот момент я чувствую в маме необычайно остро. Её подруги могут быть какими угодно развратницами, но между ними и мамой попросту нет никакой общей меры. И хотя я уже слишком взрослый, чтобы питать к маме детскую привязанность, иногда меня бросает в дрожь при мысли, что для неё ничегошеньки не изменилось. И мои друзья, рассматривая в странных ракурсах фотографии, ощущают то же самое. Посторонний мог бы принять это за среднего пошиба домашнее порно. Но только не я. Только не мы.

Когда я в очередной раз прошу маму произнести что-то на камеру, она уже всё понимает. Я не единственный, кто причастился к «таинству». Скрывать это уже бессмысленно.

Помещённая в сознание преданных воздыхателей, мама ощущает с ними узы, почти близость. Ненавязчиво я хочу упрочить это; вывести на поверхность в виде некой устойчивой, видимой формы.

В плохо освещённой комнате узнаваемые очертания. Никто не перепутает знакомый абрис лица. Впадины, где сгустилась тень. И в кромешной темноте — блеск глаз.

Я жму на «запись» без предупреждения. Перейти на шёпот мама не успевает. Её голос, прежде чем смолкнуть, так и остаётся в ушах зрителя. Шёпотом она называет меня идиотом. Мне совсем не обидно. Это волнует меня. Она быстро отворачивает недовольное лицо.
Мы даже не потрудились «расставить флажки», хоть как-то обозначить границы.

Иногда дни удваивались, утраивались, и нас увлекала знакомая нам прежняя рутина, — та которой мы жили и живём всю жизнь. Повседневность без намёка на то, другое, «излишнее».

Потом же... потом рутина никуда не исчезала, а... одно наклыдывалось на другое, не выходя за границы первого. И так многократно. В течение недель. Это сложно объяснить, но именно в этом был кайф — всё время нарушать табу. Быть не в силах избыть его.

Всё повторяется раз за разом. Раз за разом мы оказываемся в спальне.

«Опять свою камеру притащил... — слышу я упрёк. — «Не покажу ничего!»

Я настраиваю зум. Ставлю камеру на постель. Лёжа на спине, мама сводит коленки, скрещивает ступни. После солярия её кожа нежно-кремового цвета. Ладошками она вводит посильную цензуру в области промежности. На вопрос «почему ты без трусиков?» она резонно отвечает, что вообще-то она у себя в комнате.

«А вот почему ты без трусиков, молодой человек?» — ехидно спрашивает она, и я, думая над ответом, не успеваю среагировать.

«Ой!» — паникует она.

Её лицо всё это время было в кадре. Я «роняю» камеру, и в кадре оказывается мой вздыбленный «кол».

Я беспорядочно то прекращаю, то возобновляю запись. Мелькают фрагменты тел: одно втиснуто в другое. Нехитрым способом: через проникновение. Меня «пружинит» упругая задница. Красивые округлости сотрясаются от толчков. Один шлепок. Второй. Третий.

Мама лежит на боку, с приподнятой на весу коленкой. специально для. оrg Я «льну» к ней сзади. В кадре появляяется маникюр: пальчиками мама слегка поправляет «игрушку», чтобы та не выпала. Поалевшие половые губки от влаги сочно блестят.

Вибратор недовольно жужжит. Мама постоянно задаёт ему направление, заталкивая глубже, но интенсивные фрикции нет-нет да тревожат его положение. Я не могу ничего с этим поделать. Промежность у мамы «низкая», т. е. расстояние между анусом и влагалищем маленькое. Я наслаждаюсь сменой темпа и амплитуды, и натяжение плоти «оттягивает», шевелит складочки половых губ, а вместе с ними и вибратор. Мама вынуждена помогать механической штуковине.

Включённый прибор торчит из её «воспалённого» влагалища. Гудение подчёркивает немоту происходящего. Из-за моих толчков гудение меняет характер звука, превращаясь в жужжание. И так постоянно. То гудение, то жужжание.

Неудивительно, что мы так быстро скатились до такого секса. В отсутствие презерватива он стал как бы очевидным вариантом. А уж когда я заказал в интернете «игрушку», так и вовсе чем-то вроде благоразумного компромисса.

Я стараюсь не кончать раньше времени. Ещё немного, и волна накроет не только меня. Низ маминого тела сведёт сладкой судорогой. Стенки её влагалища сожмутся в спазме, стискивая неумолимый вибратор. Она задрожит в экстазе. И едва я услышу её всхлипы и стоны, как сам мучительно забьюсь в попытке то ли высвободиться, то ли влезть ещё глубже в тугое объятие сжимающегося в судорожной пульсации сфинктера.

За прошедшие месяцы я всецело облюбовал и приспособил под себя мамину задницу. Помимо того, что это было слепое подражание порнофильмам, в этом ещё и с самого начала было что-то запредельно небрежительное, аморально притягательное. Чем чаще мы это делали, тем сильнее увлажнялась мамина киска. И то ли из-за своей «низкой промежности», то ли от мысли, что её трахает сын, мама умудрялась всю постель залить своими выделениями. Кончала очень ярко.

Так и теперь, поджимая дрожащие коленки к животу, ощущая внутри себя мои спазмы, безостановочно мастурбируя, она обмякает. Стон, обращённый во всхлип, отпечатывается в моём сознании. Разоблачающий крупный план запечатлевает последние судорожные движения члена. Выпадая из любовно растраханной попы, он открывает за собой густой ручеёк. «Подтопленная» потёком спермы, попа остаётся темнеть полураскрытой дырочкой. Вибратор скатился на простынку, бессмысленный в своём гудении.

Ощущая, как стынет влага, я поглаживаю округлость массивной ягодицы. Прикладываюсь губами к нежному плечику.

Я отснял целую кучу таких роликов. И раз за разом в этом было всё больше намерения, всё больше нарочитости в наиболее грубых моментах.

В том, что касалось повседневности, всё походило на обоюдную договорённость. Когда у меня бывали гости, мама приветственно улыбалась. В тайне же она трепетала от своей показной невозмутимости.

Поначалу она не могла унять чувство вины. Ей становилось не по себе, ведь с Виталей мы дружили с детства. Мама знала его чуть ли не с пелёнок, потому что он — сын тёти Нади. Да, той самой Нади, её подруги. И это для него она шептала на камеру скабрезности, которых позже стыдилась.

Все эти переживания — мысли о подруге, неловкие взгляды, притворство — растянулись на целые месяцы, то есть на бесконечность в квадрате. А потом всё резко схлопнулось. День, о котором не говорили, но на который тайно расчитывали. Вселенная стала конкретной и осязаемой. Кошмар превратился в неприличную сказку.

Удивляла небрежность. Предлога не было никакого. Но никто, вопреки очевидности, ничего не заметил. Папа в течение дня несколько раз заезжал за какими-то документами, однако же и это была чистая случайность: то, что он подменил коллегу на дежурстве. Короче говоря, его всю ночь не было дома.

Раньше, когда выдавался случай, мама также «забывала» уйти к себе в спальню. Это было скорее правило, чем исключение. Мы просыпались в моей кровати. По утрам у меня между ног вырастает бесчувственное «полено», и я могу «таранить» им очень-очень долго и не кончать. Мама уже привыкла иметь с ним дело. Больше того, она отвыкла от всего иного.

«Подумать только! — говорила она. — Если бы я только знала, что у тебя по утрам такое вырастает! Начни мы это делать раньше, представь, каким бы опытным ты был!»

Я мечтательно улыбался: «Да, мам... я бы твоё тело как свои пять пальцев уже знал!»

Настало утро, когда в её распоряжении оказались два таких «полена».

Со стороны могло показаться, что мы дурачимся вполне невинно. Если бы кто стоял в коридоре и слышал наш смех, ничего бы такого и не подумал. Подумал бы, это элементы сюсюканья в ласковой игре близких людей: недовольные «ну-у», назойливые «чмоки», обязательная щекотка, попытки ущипнуть.

— Ай! Ну-ка перестаньте!

— Не перестанем!

— Перестаньте!

— А ты престанешь меня слюнявить?

— Не надейся.

Серия звучных «чмок-чмок-чмок». Я уворачиваюсь от приставучих губ. В отместку тереблю набухшие соски, словно хочу отомстить двум болтающимся «дыням» за то, что они так призывно болтаются.

«Получай!» — мстительно говорю я сквозь зубы.

«Вредина!» — слышу я у самого уха.

Из-за участившегося дыхания её голос звучит странно и чуть подрагивает. Виталя даром времени не терял, и всё это время шелудил у мамы между ног, методично трахая её пальцами. Поняв это, я со злорадством предвкушал, как мощь маминого сюсканья обрушится на него. И дождался...

Впоследствии такие ночёвки повторялись не раз. К ним оказалось трудно не привыкнуть.

Странно, что тётя Надя, зашедшая позже на чаепитие, ничего не заподозрила. «Затрапезный» вид подруги (сомнительного вида халатик) её ничем не удивил. Наверно, она даже обрадовалась, что выглядит аккуратней, чем хоть и стройная, но какая-то помятая подруга. Разве её сын Виталя может иметь к этому отношение? Минувшим вечером он не вернулся домой, но разве в этом есть что-то подозрительное? Засиделись у компьютера до поздна, вот и спят теперь.

«Э-эй, просыпайся, соня! — трепала она волосы сыну, спящему на разложенном в зале диване (и почему-то с тремя подушками).

Если представить хронологию всех этих событий, то всё уместится в не более чем скромный промежуток времени.

Когда Стас, который знал о многом, но не обо всём, «утратил безучастность», наш порочный междусобойчик окончательно стал напоминать нечто вроде культа. Разговоры о зачатии и коллективном отцовстве стали общим местом. Иногда мы сами пугались того, какой бред несли.

Маме исполнилось 38, затем 3n лет. Мы с друзьями покинули наш провинциальный городок. У каждого началась более или менее своя обособленная жизнь. Однако никто из нас не перестаёт смотреть в будущее с учётом неких поправок на реальность минувших дней.

Поэтому-то так много наивности в том, как часто нас посещают мысли о приближающихся каникулах, ведь тогда у нас вновь будет возможность воссоздать ТОТ опыт, воссоздать самих себя, а так же самым предельным, самым избыточным образом почтить преданность нашей нежной, доброй, ласковой, распутной, порочной, соблазнительной, удивительной матроне — Софийной прародительнице горних эссенций и нижних материй.