Война. О войне, пожалуй, наш маленький городок мог поведать очень многое. И пусть он не подвергался бомбежкам и на его тесных улочках не велись бои, наш город повидал войну со всех ее сторон. Скорее всего, все дело в его месторасположении на пересечении трех границ постоянно враждующих государств. Наш городок всегда был границей мира и войны. Он встречал новобранцев, веселых, бравурных, еще не обстрелянных, в новеньком обмундировании, которые, едва пройдя наш город, окунались в самое пекло войны. Он провожал горстки тех же солдат, которые вели отступление, раненые, грязные, голодные, оборванные, с потухшим блеском глаз в лицах, на которые навсегда легла печать страшной войны. Он встречал победителей, которых другие считали оккупантами. Он провожал оккупантов, которых другие считали освободителями. Вся разница была лишь в том, с какой стороны света на них смотреть. Войны сменяли одна другую, менялись союзы, границы, народы, только наш городок так же неизменно стоял на границе трех враждующих государств, как страж, как часовой, и как последний оплот мира, как последний островок спокойствия перед битвой.

Войны унесли множество судеб, бессчетное количество жизней, и приносили они лишь голод, разруху и смерть. Но как ни крути, именно война принесла мне первую любовь. Отнюдь, не единственную, их на моем веку было очень много. Но именно первая любовь разжигает в твоем сердце огонь, который горит на протяжении всей жизни и именно лик первого возлюбленного, его имя срывается с твоих губ вместе с последним дыханием.

Это произошло в самом начале Семилетней Южной войны, в нашем маленьком городке, через который день и ночь шли потоком войска, военная техника, конная кавалерия.

Я была тогда еще совсем юной девушкой, проживающей в маленькой квартире на первом этаже старого особняка, на улице Цветочной. Одно окошко моей квартиры выходило на главную улицу, по которой маршировали солдаты, идущие, в большинстве своем на верную гибель. Другое выходило на бегущую бурную речку, берущую свое начало высоко в горах, чтоб через сотни миль обогнуть край нашего городка, проследовать под внушительным автожелезнодорожным мостом и еще через сотни миль впасть в бескрайнее море. Как-то один капитан воздушных войск, квартирующий в моей квартире, рассказал, что именно этот мост является стратегически важным объектом и потому все пути наступлений и отступлений следуют через наш город. Но этот разговор был много лет спустя, при других обстоятельствах и во время другой войны. А сейчас, как я уже говорила, я была юная девушка, стоящая на пороге открытия большой жизни и все перемены связанные с грядущей войной одновременно пугали и завораживали меня, заставляя крохотное сердечко бешено биться в крепкой девичьей груди. Моя матушка оставила нас, когда мне было пять лет от роду, и с тех пор я как можно чаще старалась навещать ее крохотную могилку на городском кладбище, затерявшуюся в тени акации и дикой вишни. Я приносила крохотный букетик полевых цветов и беззвучно разговаривала с мамой о том, да о сем, рассказывая ей свои обиды и радости, подвиги и злоключения.

До последнего времени я жила в нашей квартире с отчимом, с которым мы не очень-то ладили, и когда он бесследно исчез пару недель назад, я не очень-то расстроилась. Поговаривали, будто он записался в рекруты, однако другие слухи были о том, что он просто сбежал, чтоб не участвовать в войне, набор на которую неминуемо грозил всему мужскому населению от 18 до 50 лет. Как я уже говорила, я не очень-то расстроилась потере, так как практически от отчима не было никакого прока, и я давно уже привыкла рассчитывать только на себя. Конечно, я была совсем не одинока в городке. Была еще тетушка Марта, которая воспитывала меня с пяти лет и дала мне воспитание и развитие, но сейчас ей было глубоко за 70, и она не вылезала из больниц. Были друзья. И милые отзывчивые соседи. Нет, я не была одна, но все же была одинока.

Как бы тяжело мне не жилось с отчимом, он все же худо-бедно, но обеспечивал нас какими-то средствами, и после его исчезновения, я вынуждена была пойти работать. Я не очень-то горевала по этому поводу, работу я любила, да и просиживать дни в тесной квартирке было невыносимо тоскливо. На улицу мы старались без надобности не выходить, так как среди солдат попадались люди разные, моги некоторые и обидеть, а то и ограбить. Я трижды в неделю работала на пекарне, выполняла любую работу, которую давал хозяин пекарни, розовощекий и улыбчивый Алѝм. Жалования мне хватало на жизнь: ровно на продукты и оплату квартиры. Но мне большего и не требовалось, по крайней мере, пока. От матушки осталось множество красивых нарядов, одежд, украшений (оказывается, она в молодые беззаботные годы была большой модницей), а теперь все ее платья и юбки были в самую пору мне.

Впереди была полная неопределенность. Университет медицины, в соседнем городе, в который я планировала поступать в этом году, закрылся в связи с грядущей войной. Отчима, который как-то мог влиять на мою жизнь, рядом не было. Я могла все бросить и уехать куда угодно, начать свою взрослую новую жизнь, на новом месте. Но что-то меня удерживало в нашем крохотном городке. Конечно, это была и мамина могилка, и больная тетушка. Но не только это. Было что-то еще, предчувствие чего-то особенного, но вот только чего?

Тогда я точно не знала, но знаю сейчас. Мое предчувствие не подвело, и это была любовь. Первая любовь!

Был конец августа, дни еще стояли жаркие, но ночами было уже заметно холоднее. Прошла первая волна наших войск. Красивые, улыбающиеся мужчины, юноши, в новеньких блестящих сапогах. Как мы встречали их цветами, и хлебом, а наиболее смелые девушки даже позволяли самым неробким солдатам сорвать поцелуй с улыбчивых, накрашенных яркой помадой губ.

А потом они возвращались. Шли обозы с убитыми, хромали раненые, молчаливые и угрюмые. Этим мы уже не выбегали навстречу, лишь испуганно глядели вслед, сквозь узкую щель в плотных портьерах, надолго прилипнув к окнам наших квартир. Лишь немолодые сердобольные женщины выходили и предлагали ковш воды, да нехитрую снедь. А вечером, выходил старый Яков — хранитель кладбища, гнал впереди скрипучую повозку, которую тянул такой же старый осел и собирал мертвых. Тех, кто не дошел до дома, кто умер прямо по пути, и это было жуткое зрелище! Жуткое, но мы не могли пересилить себя, чтоб не смотреть его, и каждый вечер, после полуночной молитвы выжидали у окна, когда мимо проследует скрипучая телега старого Якова, наполненная телами погибших солдат.

Навстречу раненым шли новые войска, уже не такие бодрые и веселые, не так четко чеканили они свой шаг, не такие молодые были у них лица, и в глазах читалось лишь одно — страх.

А потом, наверное, когда мужчины, способные воевать закончились в нашей стране, пришли союзники. Странное это слово, союзник, мне слышится в нем что-то змеиное, холодное, лживое. Они разбили большой лагерь на другом берегу реки и постоянно совершали набеги на наш город. Они были грубы и нахальны, они ничем не отличались от оккупантов, они грабили нас, но называли это «позаимствовать на нужды войны», они принуждали женщин ложиться с ними в постель и называли это «воспользоваться гостеприимством союзного государства», они требовали еды и называли это «угостить союзника».

Они не чувствовали ответственности, у них не было вины, словно дома не дожидались их такие же жены, сестры и матери.

Так, однажды, дошел черед и до меня. В тот день я не работала, потому скромно отобедав, коротала время с книгой в любимом мамином кресле-качалке, когда в мою дверь грубо постучали. Я вздрогнула и чуть не выронила книгу, но открывать дверь не спешила. От испуга все тело забила мелкая дрожь, и неприятно вспотели ладони. В дверь постучали снова, были слышны голоса, чья-то речь смешивала слова чужого языка с исковерканными фразами на нашем языке. Я поняла, что они требуют открыть, иначе грозятся выломать дверь. Думаю, я скорее догадалась об этом от красноречивых ударов тяжелыми сапогами в дверь, нежели от смеси разноязычных слов.

От страха сердце бешено колотилось где-то в горле, тело покрылось неприятной испариной, в ногах была слабость, но я вынуждена была открыть дрожащими руками.

Их было несколько, толпящихся на пороге, в пропыленной форме, цвета зеленой хлебной плесени, обветренные небритые лица, надменно сверкающие глаза исподлобья, небрежно висящие за спиной винтовки, какие-то металлические знаки на воротниках и яркие нашивки на рукавах и плечах. От них пахло вином и войной.

Моя нижняя губа предательски задрожала от страха, глаза наполнились слезами, хотя я поклялась себе, что не покажу своего страха, тело поступило по-своему. Я, не осознавая, что делаю, трясущейся рукой прижала губу, чтоб прекратить дрожь, чем вызвала взрыв пьяного гадкого смеха. Трое из них были молоды, едва старше меня, один же был постарше, лет 27-ми, с черной щетиной и усами. Он буравил меня своими черными угольками глаз, а я почему-то про себя назвала его цыганом. Он выступил вперед и на ломаном языке спросил:

— Вино есть? Муж, отец есть в твой дом?

Я быстро-быстро замотала головой, от чего союзники заржали еще громче. Цыган обернулся и нервно жестикулируя начал говорить что-то на своем языке, из которого я не поняла ни слова, но чувствовала, что ничего хорошего после этого разговора не будет, и явно они не уйдут просто так, не взяв того, зачем пришли. Затем цыган, повысив голос, словно приказывая, обратился к кому-то еще, кого я сразу и не заметила за широкими плечами столпившихся солдат.

Он был совсем юнец, в мешковатой форме, потупивший взгляд в землю, мне почему-то показалось, что еще чуть-чуть, и он расплачется, я даже едва заметно улыбнулась, позабыв на секунду про собственный страх. Цыган продолжал настойчиво лепетать на своем гавкающем языке, уже не уговаривая, а заставляя юнца что-то седлать. Подбадривали его и остальные. Юнец приподнял голову и взглянул на меня. В какой-то момент, мы соприкоснулись взглядами, и у меня в сердце произошло короткое замыкание, но последующие слова цыгана заставили мое сердце уйти в пятки. Он все так же обращался к юнцу, но снова перешел на ломаный язык моей страны, наверное, чтобы я поняла, что они от меня хотят.

— Что, Ханко, солдат должен познать сладкая женщина, прежде, чем смерть в бою. Ты еще не был. Пора, мальчик. Она для тебя. Покажи нам, что ты воин, а не малыш. Возьми ее!

— Воз-ми, Возы-ми, — на разный лад принялись поддакивать другие солдаты, копируя чужую речь цыгана.

— А мы станем смотреть, — гаденько продолжил цыган.

От услышанного глаза мои переполнились слезами, и предательские горячие ручейки потекли по щекам. Я готова была броситься прочь, не зная куда: запереться в ванной или попробовать убежать через окно. Но пока я собиралась с духом, произошли события, которые в дальнейшем и повлияли на мою судьбу. Думаю этот юнец, так же как и я, не готов был пойти на поводу у солдат и тоже задумал смыться, но крепкие руки сослуживцев ухватили его и буквально затолкнули в мою дверь. Он упирался в дверной косяк, но сильные руки цыгана быстро пресекли эти попытки, и получив мощный толчок в спину молодой солдат запнувшись за порог буквально полетел на меня, и нелепо растопырив руки! От неожиданности я машинально развела руки в стороны и буквально поймала его в свои объятия. Как я уже говорила, квартирка у нас маленькая, поэтому далеко нам двоим лететь не пришлось. Сделав шаг назад, с налетевшим на меня солдатом и вскользь ударившись бедром о массивный круглый стол, наши ноги запутались и мы с грохотом повалились на пол. Причем, во время падения, нас по инерции развернуло, и на полу я оказалась сверху юнца, который принял всю тяжесть удара о пол на свою спину. Какой-то краткий миг я лежала в его объятиях, глядя в его расширенные от удивления серые глаза (наверное, я могла бы лежать так вечность, если бы…), пока в дверь снова не начали яростно барабанить и кричать что-то на незнакомом языке, вперемешку с ломаными «открой», «пусти», «сучка».

Это подействовало на меня, как ушат холодной воды (и разорвало ту магическую романтическую связь), что я вспомнила, где я, и что со мной происходит. Я откинула руки юнца и вырвалась из его объятий, отпрянув со скоростью кошки, не забыв заодно съездить ногтями по его физиономии, оставив на щеке и шее четыре красных царапины. Бросив мельком взгляд на дверь, я с удивлением отметила, что та каким-то чудом захлопнулась, и оставшиеся снаружи чужестранцы пытаются вломиться в нее, барабаня руками и сапогами и бранясь на двух, а то и трех языках.

— Давай, Хан, возьми девка! — орал из-за двери цыган.

— Ваз-ми, ваз-мь — ии, — поддакивали его друзья.

Слова эти подействовали на юнца. Он быстро поднялся, потирая ушибленное плечо, и пошел на меня, выставив вперед руки и ощерившись, словно задумал поймать дикого горного козла, зажатого в тесном ущелье. Царапины на лице покраснели и распухли. Он пытался быть грозным и страшным, но во взгляде его явно читался страх. Он не хотел этого делать, он делал это, потому что этого требовали от него другие, делал из страха. И это понимание придало мне уверенности в себе, я вдруг поняла, что я с ним справлюсь. Вот цыган, он этого хотел и не боялся, его бы я не могла победить. А юнец, он вынужден был это делать, и потому я почувствовала, что я его сильнее, именно в тот момент сильнее. Но как бы ни было, я продолжала отступать, а солдат наступал на меня, его подбадривали крики сослуживцев из-за двери и удары, которые вот-вот могли снести ее с петель. Я пятилась назад, пока не уперлась икрами в топчан, стоящий у стены, и потеряв равновесие села на него. Нас разделяло два шага, и я машинально забилась в самый угол, забравшись на топчан с ногами и натянув подол платья до самых пят, показывая всем видом, что я не готова расстаться с невинностью, по крайней мере, так просто.

Чем ближе подбирался молодой солдат, тем шире становились его глаза от того, что ему предстояло сделать, тем больше холодил его душу страх, и тем крепче росла моя вера в себя. Едва он приблизился вплотную, как я, вжавшись спиной в стену, пружиной распрямила ноги, согнутые в коленях, и вложив всю силу в удар, обеими ногами лягнула его в грудь. Такого поворота событий юнец не ожидал, на лице его промелькнуло недоумение, и он, забавно взмахнув руками и сложившись пополам, отлетел к столу, громко ударившись затылком о крепкий массив дерева, опрокинув стул и создав массу шума.

С его губ слетело совсем уж по-детски:

— А-ай-й!

И юнец, скрючившись, завалился на бок, и принялся жадно хватать ртом воздух, наверное, что я попала ногой ему в солнечное сплетение. При падении винтовка солдата слетела с плеча, и добавив шуму отлетела к стене. Союзники, молотившие с той стороны в дверь, восприняли наделанный нами шум по своему: принялись ободряюще улюлюкать, орать и еще яростнее долбить неприступное дерево дверного полотна.

— Открой, Ханко, мы хотим смотреть, видеть!

— Токрой, токрой, — вторили изрядно захмелевшие и возбужденные происходящим солдаты.

Времени на раздумье у меня не было, поэтому я спрыгнула с топчана, метнулась к стене, и схватив винтовку, направила ее на солдата, затем на дверь и снова на солдата.

— Аllеz аu diаblе! (убирайтесь к черту), — вскричала я что есть мóчи, нервно тыкая стволом винтовки то в молодого солдата, то в дверь.

Юнец, приходя в себя, не сразу заметил в моих руках его оружие, а заметив, притих, затаив дыхание и глядя на меня широкими от ужаса глазами.

— Не… не… — мотал он головой.

— Убирайтесь! — снова прокричала я через дверь притихшим солдатам.

Цыган что-то спросил у юнца и тот, так же как и я бешено заорал в ответ. По интонации я поняла, что он так же хотел, что б они ушли. Не думаю, что он признался им, что я завладела его оружием. Солдаты по ту сторону негромко о чем-то совещались, после чего, последовал последний злобный удар в дверь и они ушли.

— Хорошо развлекаться, Хан, — проорал цыган, скорее для меня, думаю, что юнец не понял ни слова.

На какое то время воцарилась тишина, было слышно лишь наше дыхание и мерный тик старинных часов. Затем та же компания загомонила под окном. Они что-то кричали, даже кинули маленький камушек, который звонко щелкнул по стеклу, не причинив ему вреда. Но мы хоть и жили на первом этаже, окна нашего дома располагались высоко, и даже если бы один солдат встал на плечи другом, едва бы он мог заглянуть в окно.

Затем шум под окнами стих. Я попятилась и присела на край дивана, не сводя глаз с моего пленника и наставив на него молчаливое дуло винтовки. Все мое умение обращаться с оружием сводилось к просмотренным кинофильмам про ковбоев и смутным воспоминаниям из глубокого детства: когда еще была жива мама, мы ходили в парк развлечений и отчим позволил мне выстрелить в тире из духового ружья.

Возможно, винтовка была не заряжена, а может, в ней и вовсе не было патронов. Я не знала, но палец мой лежал на курке. Наверняка это знал юнец, но проверять не решался.

Текли минуты, старые часы били каждые полчаса. Начинало смеркаться. Во рту у меня пересохло, хотелось по нужде, но я боялась шелохнуться, не сводя глаз с моего неудачливого насильника.

Первым заговорил юнец, разлепив пересохшие губы, он начал что-то шептать на незнакомом языке. Я подумала сначала, что он молится, но по интонации поняла, что он что-то говорит мне, или хочет спросить или рассказывает. Желание с грозным видом повелеть ему заткнуться тут же сменило другое, мне вдруг захотелось слушать его, его незнакомая речь, срывающаяся с губ, над которыми едва начал пробиваться пушок, словно убаюкивала меня. В этой нависшей тишине она звучала как мелодия, как песнь.

Я вдруг улыбнулась и пожала плечами, мол «не понимаю ни слова, о чем ты».

Он улыбнулся и пошевелился на полу, намереваясь встать, что мигом стерло улыбку с моего лица, я снова ткнула в его сторону винтовкой.

Но солдат лишь шире заулыбался, по-доброму, беззлобно, словно все это была ребяческая игра. Он медленно поднял руки вверх, и потом так же медленно показал пальцем на какой-то кошелек, прикрепленный к ремню на поясе.

Я в недоумении нахмурилась, не понимая куда он клонит, а солдат так же медленно опустил одну руку, вторую так и держа поднятой вверх и двумя пальцами расстегнул небольшую брезентовую сумочку. Внутри что-то тускло блеснуло, солдат ловко подцепил и выудил на ладонь несколько патронов каким-то образом скрепленных друг с другом у основания. Мне они напомнили тетушкин гребешок, от чего я улыбнулась. Солдат же расценив мою улыбку по своему, так же аккуратно, пальчиком ткнул в винтовку, затем на патроны и покачал головой. Наверное, хотел сказать мне, что в винтовке нет патронов и выстрелить в него я не смогу. А потом, неожиданно для меня подбросил связку патронов к моим ногам и снова поднял руки.

«Он отдал мне патроны и показал, что сдается» — подумала я, а если это уловка? Но глянув в его бесхитростные ребяческие глаза, я поняла (почувствовала) что он не лжет. Увидев мой смягчившийся взгляд, он улыбнулся, я улыбнулась в ответ, а потом мы рассеялись. Сначала медленно, редкими смешками, которые все набирали силу и вот мы уже хохочем во весь голос, до слез в глазах, до коликов в животе. Я вспомнила, что хочу в туалет, и подумала, что могу описаться от смеха, от чего мне стало еще смешнее. Юнец, глядя на меня, раскрасневшуюся, хохочущую, показывая аккуратненькие ряды ровненьких беленьких зубов, рассмеялся в ответ еще звонче, и резко откинувшись назад, неудачно стукнулся о ножку опрокинутого стула.

— О-ой! — Завопил он и что-то с обидой затараторил на своём.

Я вмиг отложила винтовку на топчан, на котором сидела и ринулась к нему, опустившись на колени. Наклонив его голову к себе, я увидела на затылке кровоточащую рану, которую он, наверное, получил от удара об стол, когда падал. Рана уже запеклась, но кровь натекла за воротник, испачкав форму, немного накапало и на пол.

— Я сейчас, — спохватилась я, и поднявшись, уже неслась на кухню. Набрав в таз теплой воды, и взяв чистое полотенце, я вернулась через минуту. Солдат лежал в той же позе, придерживая край раны.

— Сейчас, миленький, потерпи, — уговаривала я его, промывая рану. Он стойко переносил боль, стиснув зубы и лишь его тело напрягалось, при каждом прикосновении влажного полотенца к ране. Промыв, я рассмотрела рану. Кожа на голове была рассечена, рана перестала кровоточить, но края ее разошлись.

— Тебе ее зашит надо! — произнесла я задумчиво.

Последовал вопрос на незнакомом языке.

— Зашить говорю! — и наглядно продемонстрировала рукой, будто держу в пальцах иглу и зашиваю.

— Не… — замотал он головой, — не!

Потом снова затараторил, жестикулируя и пытаясь что-то объяснить.

Увидев, что я не поняла ни слова, солдат порылся в памяти и вымолвил:

— Рlаntágо!

— Подорожник? — вскинула я брови.

— Ага, Рlаntágо,»порожник«— улыбаясь закивал он.

— Какой, к черту подорожник, на такую рану! Эх, хоть забинтовать, да йодом обработать. Вот, что, ты лежи здесь, а я… — при этом я машинально положила руку ему на грудь, как бы предупреждая, чтоб он не вставал, а он вдруг накрыл мою ладонь своей, и глядя мне в глаза, непослушным языком прошептал:

— Спа-сибо!

А потом нежно оторвал мою руку от своей груди и поднеся к губам, так же нежно поцеловал ладонь, чуть повыше запястья.

От этого всего у меня вмиг пропал дар речи, а сердечко бешено забилось в груди. А еще… еще на щеках запылал румянец и очень тепло стало где то в животе, в самом низу живота.

— Спасибо! Спасибо! — повторял он.

Я улыбнулась, провела пальцами по его щеке, где не так давно мои же пальцы оставили четыре саднящие припухшие царапины.

Не сказав ни слова, я поднялась и вышла на кухню. Мысли сбивались, тело по-своему реагировало на вспыхнувшую мимолетную близость, грудь как то потяжелела, чесались и зудели вмиг затвердевшие, словно от мороза, сосочки, особенно когда они терлись о гладкое шелковое белье. Между ног было очень жарко, да что говорить, там все горело огнем, и мне даже показалось, что я стала там очень мокрой, даже в испуге подумала, не наделала ли я в штанишки от нетерпения. Посему я выпила залпом стакан холодной воды из-под крана, справила нужду и умыла лицо холодной водой. Все это несколько отрезвило меня, но стоило мне войти в комнату и соприкоснуться взглядами с юным солдатом, как вновь сердце бешено заколотилось, и задрожали колени.

Я отставила, ставшую вдруг донельзя тяжелой винтовку в угол комнаты. Села на край топчана и позвала солдата словами, при этом жестом похлопав по дивану рядом с собой:

— Эй, иди сюда.

Он тяжело поднялся и аккуратно присел рядом. Я развернула его рану к свету и принялась обрабатывать йодом, затем (хоть он и противился) наложила вокруг лба небольшую повязку.

— Ну вот теперь ты настоящий солдат, улыбнулась я.

— Ага, сóлда. — закивал он.

Но тут моя улыбка увяла, я припомнила, зачем он пришел ко мне, и как собирался стать настоящим солдатом.

— Да уж! — пробормотала я себе под нос, собирая в аптечку медицинские принадлежности.

Солдат затараторил на своем, вопрошая что-то у меня, возможно обеспокоенный сменой моего настроения.

Я наклонилась, подобрала с пола связку патронов и вложила ему в руки. Затем указала на винтовку и на дверь. Думаю, он понял меня без слов, но я добавила сникшим голосом:

— Уходи… к своим.

Встала и ушла на кухню. Подойдя к окну, глядела на рябь и буруны стремительной речушки, держащей путь к бескрайнему морю и думала о том, что здорово было бы сесть в лодку и уплыть вдоль реки по течению, куда-нибудь, только подальше отсюда, от своей судьбы, от своего одиночества.

Мои раздумья прервал неуверенный голос солдата:

— Дева?… Жѐна? … Ээээ… Девка?… Баба? — перебирал он знакомые обращения незнакомого ему языка.

— Сам ты баба, чего тебе? — обернулась я, быстро смахнув набежавшие в глаза слезы и выдавила из себя подобие улыбки.

Солдат ткнул себя в грудь и сказал:

— Хáнко! Хан!

Потом снова похлопал себя по груди и пролепетал что-то на своем, закончив фразу словом Хан.

— Да какой ты хан? Русоволосый, да еще с серыми глазами, Ивáнек ты или Руслан, уж никак не Хан!

— Дева? — Тыкал он в меня плацем и вопрошающе кивал, — Дева, а ты?

— Марийка я. Или Маришка, если уж так хочешь.

Он протянул руку и нежно пожал ее.

— Мари-ика! — выговаривал он, словно пробуя на вкус неизведанную ягоду, — Мари-иша!

Мне приятно было его прикосновение, его голос, его незнакомая речь. У меня было дикое желание обнять его, прижаться к нему, а может… а может и позволить ему сорвать поцелуй с моих губ, разве хуже я других смелых девушек? Но тогда бы он остался… и взял то, зачем пришел, я бы сама ему это и отдала (ну и что?!), я даже хотела этого, ведь то, что сегодня произошло, могло повториться в любой момент, не с ним, так с другим, с цыганом например (при мысли о нем, по телу прошел неприятный озноб). К этому солдату, по крайней мере, я чувствовала что-то схожее с симпатией. Но все равно прогнала.

— Иди уж. Хан. Уходи.

Он пятился к двери, улыбаясь и глядя на меня.

— Спасибо, Маришка. Марийка. Дева.

Он уже собирался открыть дверь, но замешкался и нагнувшись, поднял что-то с пола. В недоумении посмотрев на дверную ручку и на предмет в его руках (какая то сумка с ремнем) он протянул ее мне, пытаясь что-то объяснить.

— Что там? — приблизилась я.

В руках солдата была небольшая брезентовая сума с оторванным с одной стороны ремнем.

Он пытался мне что-то объяснить, но я ничего не поняла. Тогда он замолчал, жестами и действиями показал, что пытался до меня донести. В общем, из его немого спектакля я поняла, что когда его затолкнули в мою дверь, и он полетел на меня раскинув руки, эта самая сумочка, висящая у него на плече (позже я узнала что в таких сумках солдаты носят противогаз), зацепилась за ручку открытой двери и заставила дверь захлопнуться на защелку. Ремень не выдержал и порвался, но благодаря этому другие солдаты остались по ту строну запертой двери. Позже я часто думала о судьбоносном моменте этого случая, ведь не закройся тогда дверь, все пошло бы совсем по другому сценарию. Сейчас же я была слишком вымотана случившимся, поэтому лишь устало кивнула, мол «поняла тебя» и еще раз указала на дверь.

Солдат, улыбаясь, ушел. Спускаясь по лестнице, обернулся и помахал мне. И я осталась одна. Гора эмоций навалилась на меня, слезу подступили к горлу и я, упав на топчан, уткнулась в подушки и разрыдалась.

Мне было жаль себя. Я ощутила пережитое, прокручивала, что могло бы произойти. Я знала, что я не защищена от такого в будущем. А еще… а еще я жалела, что отпустила его, что дала ему уйти, что не позволила сорвать хотя бы один поцелую с моих губ, моих одиноких, трепещущих, жаждущих любви и страсти губ.

В какой-то момент плач перешел в беспокойный сон, и я забылась, прижимаясь к насквозь мокрой от слез подушке.

А ночью я проснулась от того, что кто-то меня звал по имени, но очень тихо, словно шепотом. И еще кто-то скребся в дверь.

Может это кот Рыжеух, который убегал в недельный загул, возвращался поесть и отоспаться и снова пропадал. Я потихоньку подкралась к двери и приоткрыла небольшую щель, выглянув наружу. Яркий месяц освещал площадку перед домом. Кота я не обнаружила, но на ступеньках сидел мой солдатик и полу-шептал, полу-напевал мое имя:

— Маришка… Марийка… Мариша… Мари-йа…

— Ты здесь? — прошептала я, открывая дверь.

— Здес, — прошептал он, повернув лицо и улыбаясь своей юношеской, озорной улыбкой.

— Входи, раз уж здесь, — пригласила я его в дом, а саму словно пронзил заряд тока, идущий из сердца до самых пят: «Он здесь. Он вернулся!»

Хан зашел, отставив винтовку в угол. Он дрожал.

— Замерз? — тут я заметила, что форма его местами мокрая, — ты мокрый?

Он лишь пожал плечами, все так же улыбаясь, и изобразил жестами пловца.

— Ты плыл? Ты сбежал из лагеря? — я знала, что днем союзники приходят в город по мосту, а ночью мост охраняет патруль и без попуска по нему пройти нельзя. Но бурная река не останавливает солдат, желающих прижаться к горячему женскому телу и набить брюхо домашней пищей. Я слышала, что часто союзники просто переплывают ее в узком месте.

— Раздевайся, я повешу просушиться, а тебя напою чаем. Раздевайся. Снимай. — Я подергала за ремень, за пуговицы. Кажется, он понял меня, но отчаянно замотал головой.

— Не… не…

Затем он как-то серьезно посмотрел на меня, посмотрел в глаза, и неожиданно опустился на колени, взяв мои руки в свои холодные ладони. Он хотел что-то сказать, но сложилось чувство, что слезы душат его…

— Мариша… Маршка… я… из-вени… я… из-вѝни… я… — он пытался подобрать нужные слова, а потом его прорвало и он залепетал что-то на своем языке, да так отчаянно, что по щекам его потекли слезы. От увиденного у меня у самой защемило сердце, и я тоже не смогла сдержать поток слез. А потом он принялся отчаянно целовать мои руки, ладони, а я опустилась рядом с ним на колени и крепко обняла, прижимаясь к нему всем телом, отдавая ему все свое тепло, всю душу, все добро, всю накопившуюся любовь.

А потом, как по чьему-то высшему сигналы, мы отвели головы и встретились взглядом. Я долго разглядывала его юное, мальчишеское лицо, глубокие серые глаза и длинные ресницы, густые брови и гладкую, еще не знающую бритвы кожу щек, которую покрывал румянец. Его горячие губы и оставленные мной царапины, спадающие со щеки на подбородок. А потом я позволила ему сорвать мой первый поцелуй!

Он не был мастерским любовником, уверена, что для него, как и для меня это была первая близость. Но я не могу обвинить его или себя в неумелых действиях, словно кто-то опытный направлял нас, безмолвно подсказывая, что нужно делать и как.

Ах, поцелуй! Глупцы кто отвергает его, глупцы кто думает, что губы созданы, чтоб облизывать ледяной молочный шарик, лузгать семечки солнцецвета, да посасывать табачную трубку. Губы, в первую очередь, созданы для поцелуя! Помню ли я наш первый поцелуй? О да! Пусть прошли годы и десятилетия, для меня это словно было семь секунд назад!

Горячие влажные губы соприкасаются, то попеременно, то одновременно отправляясь в рот партнера. А как бушуют языки, танцуя свой страстный танец, и при этом как трепетно дыхание, как трепещет все тело, как нежны в этот миг руки…

Я не знаю, сколько длился наш поцелуй, но это была вечность, которая заключила себя в несколько секунд. Скажу одно, когда наши губы разомкнулись, я уже приняла решение. Я знала, что именно сегодня должна распуститься моя роза!

Я немного отстранилась, хоть Хан (вот же странное имя, хотя когда влюблен, это имя звучит лучше всех остальных), он крепко держал меня и не хотел выпускать.

— Тебе нужно снять одежду и согреться, в мокрой ты так быстро не согреешься!

Он посмотрел на меня, затем доверчиво кивнул, мол «ты знаешь, что делаешь» и принялся расстегивать ремешки амуниции. Я тем временем выпорхнула на кухню, мельком бросив взгляд в зеркало, задержалась, любуясь собой. Щечки раскраснелись, разрумянились, глаза блестели, на припухших алых губах блуждала улыбка, от которой на пухленьких щечках образовывались ямки. Кучерявые каштановые волосы спадали ниже плеч. Крепкая грудь часто вздымалась от волнительного дыхания. «Ну разве я не красавица — мелькнула мысль. Разве не достойна я любви и ласки. Разве достойна я унижения и насилия?».

Поправив платье и приведя в порядок спутавшиеся после сна волосы, я зажгла конфорку и поставила кипятиться тяжелый чугунный чайник.

Вернувшись в комнату, я увидела, как мой солдат сидит на краю топчана в белом исподнем белье. На стуле аккуратно висела мокрая форма. Рядом стояли солдатские сапоги.

— Исподнее тоже снимай, не робей уж, а то простудишься! — я протянула ему тонкое одеяло-плед, чтоб мог в него закутаться, и снова вышла в кухню. Ах, как бешено билось мое сердечко, как трепетало тело, покалывало губы от недавнего поцелуя. Мне хотелось еще, хотелось еще. Но я ведь должна была быть порядочной девушкой, а не вешаться на шею первому встречному прямо у порога!

Я накрыла на стол нехитрую закуску, разлила горячий чай и даже (будь, что будет) откопала в закромах и поставила на стол недопитую бутылку рябиновой водки, оставшуюся от отчима.

Зажгла свечу, и пригласила нежданного гостя за стол. Он (мужчина!) разлил водку в хрустальные рюмки и поднял сказал:

— За Марийку!

Я еще больше зарделась и поспешила опустошить свою рюмку. Раньше не доводилось мне пить столь крепких напитков, кажется, всю меня опалило внутри огнем, но огонь этот имел приятный рябиновый аромат, а потом, словно пар от костра, хмель достиг моего мозга и в голове приятно зашумело. И как-то разом пропало напряжение, страх, стеснительность.

Мы улыбались друг другу, встречаясь глазами поверх пламени свечи. Он ел, а я все больше смотрела на него, и сердце не переставало бешено биться в груди. По всему телу растекалась приятная истома, вызванная как алкоголем, так и предвкушением чего-то таинственного, откровенного, волнительного!

Когда Ханко допил чай и отказался от добавки, я оторвалась от стола, и застелив топчан свежей простыней, пригласила моего солдатика:

— Ты ложись, а я скоро!

Он с сомнением посмотрел мне в глаза, но увидев в них решимость и желание, повиновался, и все еще кутаясь в плед (под ним-то он был нагой, а одежда его еще не высохла) присел на край топчана, так и не решаясь прилечь.

Я быстро прибрала со стола и закрылась в ванной.

Тут на меня вдруг накатил страх, я развязывала завязки на платье, расстегивала крохотные пуговки, а по телу ползали мураши страха. Как-никак это вот-вот должно было произойти, и мне было страшно. Страшно, как перед важным экзаменом, страшно, как перед неизведанным, страшно, как… Но тут я тряхнула головой и скинула с себя поганое наваждение. Я вспомнила его крепкие объятия, его нежные губы, трепетные поцелуи, что у меня аж защемило сердце. Я разделась донага, и включила душ. Тоненькая струйка прохладной воды окатила мое тело. От предвкушения меня бросало в жар, внизу живота, в самой щелке, между тонких курчавых волосиков непрестанно пекло, словно я сидела на раскаленном камне. Я осмелилась и провела там рукой, очень странно, но я была там очень мокрая и скользкая. Я не знала, почему так, но сейчас мне и не очень хотелось докапываться до истины. Прикоснувшись к своему естеству, я почувствовала приятную слабость, наполнившую все мое тело. Я обмылась прохладной водой, и насухо растерлась грубым полотенцем, разгоняя кровь. Стройную шейку, на которой серебрила тоненькая цепочка с крестиком и редкие пушистые волосики под мышками я побрызгала душистой водицей «Mаdаmе Вijоu» с легким ароматом грейпфрута. Я стояла нагой перед большим зеркалом и с интересом разглядывала себя, Никогда прежде я не делала этого, считая это срамным и грешным, но теперь видела, что такое истинная женская красота, и что я ей наделена в полном объеме. Я разглядывала себя большими серыми глазами, расположенными на красивом юном лице, плавные линии шеи и ключиц, словно умелые мазки Великого Художника, небольшая, но крепкая грудь, два идеально ровных полушария, украшенных чуть ниже середины аккуратненькими, аленькими (словно кондитерское украшение) сосками. Небольшой животик, талия плавно переходящая в ровные круглые линии бедер, стройные ножки, и темнеющий островок темных волосков между ними, внизу живота.

Я собрала волосы в крупный кудрявый хвост и завязала на затылке лентой, при этом мои грудки дёрнулись кверху и подрагивали с каждым движением рук. А под мышками курчавились редкие коротенькие волосики. Я почему-то застеснялась, увидев их, и поспешила опустить руки вниз (много позже я узнала, что женщины удаляют волосы на теле, делая его гладким и без изъянов, но тогда откуда было знать об этом юной девчушке из крохотного городка).

Мое самолюбование прервал негромкий голос:

— Мариша?

— Иду, — прыснула я из-за двери и наспех накинув ночную сорочку, отвела щеколду и вышла из ванной.

В комнате было холоднее, чем в ванной и мое тело покрылось гусиной кожей. Я негромко ступала босыми ступнями по гладкому паркетному полу, а сердце гулко стучало в груди. Вокруг была тишина, с улицы не было слышно ни пьяных криков солдат, ни жуткого скрипа телеги старого Якова, даже птички-щебетуньи и те замолкли.

Я приблизилась к нашему ложу и замерла, не решаясь лечь в него или хотя бы присесть рядом. Свеча давно догорела, и нас освещал лишь лунный серп из далекого-далекого неба.

Ханко взглянул на меня, смутившись, отвел глаза, потупив их в пол, через миг снова поднял и глядел на меня горящим взором, облизывая пересохшие губы. Я не сразу поняла заинтересованность его взгляда и лишь через время, до меня дошло, что лунный свет просвечивает насквозь тончайшую ткань сорочки, предательски выдавая все линии и черты моего тела. Он несмело протянул руку, и я сделала шаг навстречу, а затем… я легко скинула тонкие бретельки с плеч и моя единственная одежа, заструившись, упала у моих ног.

Какое то время Хан жадно взирал на прекрасное тело, подчеркнутое сиянием лунного света, протянул уже обе руки, от чего плед сполз с тела юноши, обнажив его.

«Я иду к тебе» — прозвучал в мозгу призыв и я сделала шаг, грациозно перешагнув через ночную сорочку и взяв моего избранника за обе руки. Он притянул меня, и я нагнувшись скользнув к нему в объятия и мы завалились на прохладную белоснежную простыню.

… Вот так вот в один миг, в один день изменилась моя жизнь. Утром, просыпаясь еще невинной девушкой, уже после полуночи я стала женщиной. Я отдалась мужчине, юному, молодому, неопытному, но все же мужчине. Мужчине, которого полюбила при весьма странных обстоятельствах. Я отдалась именно ему, и ни разу в своей жизни не пожалела об этом!

В ту ночь распустилась моя роза…

Хм, смотрю, вы хотите знать все во всех подробностях? Хотите продолжения?

Что ж, я и сама с радостью еще раз переживу эти трепетные минуты, пусть уже только в воспоминаниях, но все же…

Мы тесно прижались друг к другу. Еще совсем недавно я восторгалась его объятиями сквозь одежду, и вот новое испытание! Прикосновение обнаженных тел. Я впитывала его жар, зная, что взамен отдаю ему свое тепло. Мои тонкие пальцы изучали бугры его мышц, его жилистое тело. Наши ноги переплетались, играясь в какую-то свою игру, независимо от наших тел. Его волосатые ноги покалывали и легонько царапали нежную кожу моих ножек и это возбуждало. Это был мужчина, мой мужчина, мой возлюбленный! Я задыхалась от восторга, трепетала всем телом. Я вжимала упругие полушария грудей в его грудь, я тесно прижималась низом живота к его животу, ощущая там твердь и жар. Его пылающий меч, его нож пульсировал и жаждал пронзить мое невинное тело, разорвать, уже более ненужную ткань, и первым побывать в неизведанном мире, где никто доселе не был, погрузиться в самую глубину, пока еще закрытого колодца и испить, испить меня всю до дна, чтоб наполнить и испить вновь! Мы целовались, не размыкая губ до тех пор, пока не задыхались от нехватки воздуха. Мы отрывали уста и жадно ловили прохладный воздух, а руки тем временем не прекращали исследование наших тел, становясь все смелее. Вот его руки только что нежно гладили мою грудь, едва касаясь, а теперь он уже сжимает в ладонях упругую плоть полушарий. Вот он едва-едва самым кончиком язычка касался затвердевшего от страсти соска, а через миг посасывает его, словно младенец, целиком втягивая в рот, теребя языком и легонько покусывая. Вот его рука, наступает, неминуемо, как армия к осажденному городу, все ниже и ниже. Она поглаживает живот, но ей не терпится захватывать все новые территории, и вот кончики пальцев, пока еще робко коснулись первых волосков внизу живота. Я вздрогнула, и напряглась, мы оба замерли, но его рука все же двинулась вниз, а мне… а мне ничего не оставалось, кроме как капитулировать под его напором и раскрыть ему ворота, отдать ключ от города и пусть он правит там своевластно и жадно! Я раскрылась перед ним, раскрылась ему навстречу. Сначала расслабила тело, от чего бедра непроизвольно разошлись в стороны (слишком уж там пекло, слишком уж набухла плоть от прилившей крови), затем он провел ладонью между лепестков моей невинной розы, от чего я затрепетала и громко застонала.

«Наверное, мне нужно было устыдиться… я снова была там очень мокрой… и думаю, его пальцы намокли от моей влаги… наверное…», — но эти туманные мысли растворились, едва он снова провел пальцами вдоль моих лепестков. С каждым его прикосновением я подавалась бедрами навстречу его руке. Мне было жутко приятно, но я знала, что это не все. Я знала, что впереди меня ждет экзамен, единственный в жизни экзамен, посте которого я неминуемо стану женщиной! Я уже не думала о боли, хотя была наслышана, что это бывает очень больно. Я жаждала, когда он войдет в меня, разорвет ненужную плоть и заполнит меня внутри. Я смутно помню, что было потом, ибо страсть полностью заполонила мой мозг, только помню, что его пальцы приятно убаюкивали меня, погружая в пучину страсти, а потом он расположился надо мной, опираясь на локти и просунув пальцы мне под спину, он целовал трепещущую грудь, но я знала, что это отвлекающий маневр, я уже ощущала, как его твердый кол вслепую тычется около моих ворот и я решила помочь ему, я подалась навстречу и он проник в меня, замерев на крохотный миг, я подтолкнула его ногами и сама подалась навстречу. Острая боль пронзила низ живота, словно это действительно был нож, затем ее сменила тупая ноющая боль, но наряду с этим, я ощутила какое-то новое, необычное, радостное чувство. Он заполнил меня всю внутри, он упирался в стенки моего коридора — расширяя их, он скользил по ним, словно в тоннеле. Боль отошла на второй план, он заполнял меня, затем освобождал и заполнял вновь. И с каждым разом от низа живота к груди и к голове словно поднимались радужные круги. Кажется, мы стонали, хрипели, рычали… Возможно, нас было слышно на улице и далеко за ее окраинами… Кажется, я впивалась когтями в его спину, когда он погружался в меня… Кажется, из глаз текли слезы… но все это не имело ровным счетом никакого значения! Потому как ОН научил меня летать, и мы парили в небесах блаженства, словно чайки над далеким Великим морем…

А потом была яркая вспышка света, мое тело пронзила тысяча игл, но пронзило не болью, а наслаждением, радостью, счастьем… Я крепко прижала его к себе, не выпуская из себя его члена и забылась, полностью отдавшись течению реки, которая колыхала мою лодочку на волнах блаженства.

Так крепко я давно уже не спала. Когда я пробудилась, Его уже не было, а я даже не слышала, как он ушел. В какой-то миг мне даже почудилось, что все это привиделось мне во сне, но поворочавшись в постели, я ощутила саднящую боль внизу живота и поняла, что все это БЫЛО! Было со мной и было наяву! От восторга сердце бешено заколотилось, меня переполняла любовь, страсть, был какой-то душевный подъем. На миг, как туча на солнце, промелькнула мысль «А вдруг он больше не придет», но я тут же от нее отмахнулась. Придет, обязательно придет, я точно это знала.

На бедрах и на лепестках моей раскрывшейся розы запеклась кровь, а подо мной на белой простыне было небольшое бурое пятно! Я знала, что так будет, поэтому не напугалась. Я легко встала, хоть тело и ломило от прошедшей ночи, но я ощущала большой душевный подъем! Хотелось что-то изменить! Посадить цветы, улыбаться прохожим, помочь старушке Маргаритке донести тяжелую поклажу до ее хибарки на другом конце города. Хотелось поклеить на стены новые, светлые обои, хотелось рисовать природу и слушать птиц, хотелось пойти к солдатам на передовую и прогнать их по домам, чтоб прекращали свою глупую войну и шли домой, туда, где их любят и ждут, туда где им рады, туда где они нужны. Хотелось петь во весь голос, испечь вкусный пирог и угощать им встречных горожан, хотелось поделиться с кем-нибудь своим радостным настроением… хотелось… хотелось… Конечно же, больше всего хотелось, снова увидеть его, чтобы он пришел, чтоб вернулся. Чтобы улыбнулся, обнял, что-то щебетал на своем странном языке и потом пытался донести сказанное жестами…

Я замочила простынь в холодной воде, наскоро приняла душ (к счастью уже была горячая вода, которую включали только днем, потому что всех котловых с котельной станции забрали на фронт, и котельную днем топил старик Пастернак, а на ночь гасил пламя и уходил домой). Я позавтракала, выпив какао и съев два отварных яйца с ломтиком хлеба. А потом отправилась к маме на могилку, очень уж мне хотелось в этот радостный день побыть с кем-нибудь близким. Нарвав по пути большой букет ярких фиолетовых и темно-розовых сентябринок я посидела на крохотной покосившейся лавчонке (отчим давно запустил могилку и совсем не бывал там), повыщипывала проклюнувшуюся сорную траву, безмолвно поделилась с мамой случившимся счастьем и отправилась домой.

По пути я радостно улыбалась прохожим, приветствовала их, а они в ответ приподнимали соломенные шляпы, и их пасмурные лица тоже озаряла добродушная улыбка.

А подойдя к дому, я увидела его! Он сидел на ступенях, угрюмый, что то рисовал прутиком на песке. Завидев меня, Ханко вскочил и почти бегом бросился ко мне. Я растерялась, испугалась:

— Что-то случилось? — спросила я, и сердце мое оборвалось.

А он улыбнулся и крепко прижал.

— Скучал! Я скучал! — шептал мне на ухо и прямо во дворе вдруг поцеловал меня прямо в губы, а я… а я обвила руками его шею и подхватила песню наших губ, танец наших языков, мелодию нашего поцелуя. Мне снова стало печь внизу живота, и я поняла, что опять хочу близости, причем прямо сейчас, немедленно, не дожидаясь ночи (средь бела дня!)

Я потащила его в дом, крепко держа за руку, и вот едва захлопнулась за нами дверь, как я вновь обвиваю его шею и целую, целую, целую. Его горячее дыхание обжигает мне лицо, я чувствую твердь в его штанах, и я снова хочу ощущать его в себе. Я уперлась ягодицами в стол, а Хан вдруг опустился передо мной на коленки и глядя задорной улыбкой на меня снизу вверх запустил руки мне под платье. Я вздрогнула и на миг замерла, остановился и он, но вот уже вновь его руки (его войска) неумолимо ползут (наступают) по гладкой ткани чулок, и вслед за ними приподнимается подол платья, вот уже показались колени, вот платье на три четверти выше колен, вот уже видны резинки чулок и ремешки отходящие от них к поясу. Я затрепетала и закрыла глаза. Я знала, что из-под платья уже показались трусики, стыд и срам, да только мне было все равно, хоть грех и ад, я знала, что Ему я позволю делать все, знал это и он, и не заставил себя долго ждать. Сначала я ощутила его горячие поцелуи на бедрах, на нежной коже, не прикрытой чулками, затем они двигались все ближе к центру и вот он уже прижимается щекой к моим трусикам. Тонкая ткань, нелепая белая тряпочка поползла вниз, оставшись чуть выше колен, а мой нежный набухший бутон уже ощущал теплое дуновение ветерка, горячее дыхание моего возлюбленного. А потом были поцелуи и ласки языком, прямо там, в самом центре моей срамной щелки, в самом сердце моей розочки. Ах, как он терзал меня этими ласками, мои колени задрожали и стали подгибаться, одновременно, по всему телу растеклась приятная истома, и аленький бутон розочки едва заметно пульсировал в такт блаженным волнам.

Ханко стянул с меня платье (как только не запутался в застежках, пуговках, лямках, шнуровках). Он разул меня и стянул чулки. Он уложил на кровать и целовал белоснежные ноги и плечи, груди и спину. Он видел мольбу в моем взоре, но распалял меня еще больше, словно печь в бане. И когда я была уже на грани, когда мне хотелось выть от нетерпения и желания, я ощутила, как он заполнил меня и мерно двигался, взад, вперед, доставляя мне немыслимое наслаждение. Я раз за разом проваливалась в пропасть, но никак не могла насытиться им.

А перед закатом, он ушел, я ощутила это, пребывая в полудреме, совсем выбившись из сил.

Ушел, чтоб снова прийти после полуночи, дрожа от холодной речной воды и августовской ночной прохлады.

Проходили дни и ночи, и снова мы наслаждались друг другом, познавая друг друга, и с каждым разом все более расширяли границы нашей страсти. Его язык, казалось, побывал везде, во всех срамных и запретных местах моего тела. А я однажды просто склонилась и вместо того, чтоб просто поцеловать, погрузила его член в рот и принялась ласкать его там, посасывая и перекатывая языком, словно карамельную лакомку на тростинке. Он любил целовать мои ножки, самый низ (вот безумец), пяточки и пальчики на них. Я смущалась, но замирала от блаженства. Мне нравилось тянуть его за волоски на груди, а его очень забавляли мои подмышки, хотя я всегда стеснялась и прятала их от него. Мне жутко нравились его ласки язычком моей розочки, он знал, какой именно лепесток, в каком месте нужно целовать, а какой посасывать, а еще при этом он погружал в меня пальчик и шевелил им внутри, тогда меня очень быстро накрывала волна блаженства. Но так было не всегда. Иногда мы просто молчали, вместе обнявшись, наслаждались теплом тел и думали каждый о своем.

А потом он ушел на фронт и я про него больше не слышала.

Он, конечно же, остался жив, это я точно знаю… знаю и все тут. Возможно, он даже пытался меня разыскать после войны (вернее будет сказать между войнами), даже писал письма. Скорее всего, я допустила досадную ошибку, когда писала ему свой адрес и его письма для меня ошибочно уходили к другому адресату. По крайней мере, мне так хочется думать.

Да, у нас была последняя ночь, но это слишком уж личное, про это я умолчу, уж не обессудьте.

И в конце хочется вернуться доброй памятью к моей маме. Как я уже говорила, от мамы мне досталось большая шкатулка с украшениями. Все украшения у нее были из серебра, ибо золото она не признавала. «Серебро от Бога, — говорила она, — а золото от дьявола».

В тот прощальный вечер, я достала шкатулку, отыскала там небольшую серебряную брошь в виде парящей над морем чайки и прицепила на форму моему Хану, прямо напротив сердца.

«Пусть она схоронит тебя от пули, убережет от осколка, защитит от штыка» — прошептала я тогда.

Я уверена, что так оно и было, так и есть теперь. И сейчас мой Ханко где-то, живой и здоровый, бодрый и не увечный. Разве что повзрослевший и возмужавший, ведь лет прошло немало! Ходит на баркасе за рыбой, или выращивает виноградники на южных склонах, или сторожит огонек на стареньком маяке.

Так оно и есть теперь.

Все верно.

Так и есть.

Я точно знаю…