— Слышали, братцы, наш Петруха Сизов японку спас? – сказал молодой матрос Васильев.

— А как же, все слышали! А Вася Букреев ему помогал!

— И что же? Хороша японка-то?

— Эта японка оказалась матерью губернатора!

— А не врешь?

— Вот тебе крест! А насчет того, хороша ли…. Старовата она, но еще гладка и крепка, Вася так и сказал.

— И что же, Сизову и Букрееву какая награда выйдет?

— Уже вышла! Губернатор прислал провизии на весь наш стан, и на два дня саму японку обещал прислать, для всех ро-эбису.

— И мы, значит, два дня ее драть будем? Хорошо!

— Не все два. В первый день – адмирал и капитан Лесовский, и лишь на второй – мы, матросня, то есть.

Так, или примерно так рассуждали матросы у брезентового ведра с водой для окурков, где им было разрешено курить. Но тут подошли капитан Лесовский, известный своей свирепостью, и с ним боцман с линьком. Так что «братцам» пришлось отправляться спать…

После того, как в волнах жестокого цунами погиб фрегат «Диана», русскую дипломатическую миссию во главе с адмиралом Путятиным разместили в оставшихся домах и в храме, а матросов – в лагере на манер военного летнего в шатрах и палатках. Храм, дома и лагерь были обнесены словно двойным кольцом – изнутри стояли русские матросы с ружьями и примкнутыми штыками, а снаружи – японские полицейские. По территории лагеря вечером и ночью можно было только с фонарем, чтобы японцы видели, куда идет русский варвар ро-эбису.

Спали матросы плохо, все мысли крутились возле японки, да и офицеры, вспомнив давешнюю кадетскую привычку, выбегали на холод порукоблудничать. Выбрались на воздух почти двухметровый гигант лейтенант Можайский и мичман Зеленый. Справив малую нужду, заговорили, конечно, о матери губернатора.

— Мне Посьет, да и Гошкевич говорили, что китаянки свободнее и раскованнее японок, – сказал Можайский.

— Зато японки, по словам Головина, который прожил в плену у японцев два года, нежнее, стеснительнее и ласковее, – ответил ему мичман. – Я ему верю.

— Неужели к нему в тюрьму приводили женщин?

— Представьте себе, приводили! Только кончать в лоно не давали.

— А почему?

— Не хотели, чтобы от варвара дети были. А в остальные места, пожалуйста.

— А куда же? Неужели в зад?

— Ну, что Вы, господин лейтенант, как маленький, право слово! Я знаю еще два отверстия в теле женщины, куда можно, э, излить, так сказать. Большое, с зубами, наверху, и, совсем маленькое, внизу. Ладно, Можайский, вы идите, а я еще на звезды погляжу!

— Трубу Вам, мичман, принести?

— Не надо, я… так… посмотрю, – тяжело дыша, отвечал мичман Зеленый.

Он мастурбировал, запрокинув голову, глядя на крупные японские звезды. Ах, молодость, молодость! Можайский хмыкнул и полез в палатку, где на железном противне тлели красные угли.

Примерно в тоже время, и все о том же говорили капитан Лесовский и адмирал Путятин.

— Я полагаю, что мы не должны принимать эту старуху. Если не могут прислать молоденьких, и много, то и эту ни к чему.

— Нельзя! – хмуро возразил Путятин. – Принимаем же мы рис, рыбу и другой провиант? Японцы ценят только молодых женщин в детородном возрасте, а очень старых даже относят куда-то на гору, где они умирают от голода.

— Какая мерзость, Евфимий Васильевич!

— Мерзость, согласен, но из дипломатических соображений мы должны ее принять в дар хотя бы на два дня. Но Вы, Степан Степанович, можете в этом не участвовать.

— Вы знаете, мне по нраву больше юнги, да гардемарины. Почему у нас нет юнги? Иногда ночами так холодно.

— Зима…

На следующий день Лесовскому было очень трудно навести дисциплину в лагере. Он и кричал, и дрался, но стоило больших трудов заставить матросов ходить строем, выполнять ружейные приемы и даже стрелять по мишеням. Назревал бунт, и перед матросами пришлось выступить адмиралу Путятину.

— Братцы! – зычно сказал он. – Вы меня знаете! Дипломатия вынуждает меня принять этот подарок от японского губернатора! Я сам бы хотел, чтобы эту старушку подарили Сизову да Букрееву, только это невозможно. Приходится мне. Уж вы не обессудьте. Обещаю, что на второй день она будет ваша!

И добавил:

— Мало того. Японцы требуют, чтобы мы засняли прием матери губернатора мною на дагерротип и подарили им. А у меня жена и дети. А вы бунтовать…. Все, расходитесь!

Мало-помалу матросы успокоились, и все занялись привычным делом. Можайский приготовил аппарат, пластины и магниевые вспышки, а затем опробовал их с громкими хлопками, пуская белые дымы.

А к вечеру пришли чиновники и привели мать губернатора. Она была в белом кимоно и соломенных сандалиях поверх белых носков. «В Японии белый цвет – это цвет траура», – тихо сказал Гошкевич. «Естественно, ведь ей отрубят голову на следующий день за общение с варварами», – ответил Посьет.

— А все-таки интересно посмотреть, выбриты у нее волосы между ног или нет, – задумчиво сказал мичман Зеленый.

Два самурая, каждый с двумя мечами, возвели старую женщину за руки на крыльцо храма, а чиновник в конической шляпе одним движением сорвал с нее белое кимоно. Те, кто стоял к ней ближе, заметили, что в ее глазах стояли слезы.

Внутри храма в белом исподнем уже стояли адмирал Путятин и капитан Лесовский, а возле аппарата на стуле, спасенном с фрегата, сидел громадный Можайский. Чиновники через открытые седзи ввели голую мать губернатора и низко поклонились, а губернаторша пала на колени и уткнулась лбом в татами, подняв толстый зад. Можайский сделал первый снимок, взорвав магний. Японка свалилась без чувств на бок, а чиновники еще раз поклонились и ушли. Седзи за ними закрылись, а из глубины храма вышли Посьет и Гошкевич. Всё было готовы к приему подарка.

Снаружи храма с задней стороны топтался мичман Зеленый и юнкера. Мичман навертел дырок в бумажной перегородке, и теперь на правах старшего по чину занимал очень выгодную позицию у стенки, разглядывая происходящее в храме словно в бинокль.

— Японку перевернули на спину, доктор ее осматривает, открывает ей глаза, затем рот. У нее спереди нет зубов!

— Я, господа, знавал одну барыню, – прошептал юнкер Самойлов. – У нее тоже не было зубов. Очень, знаете, удобно!

— У нее большие груди, – продолжал рассказывать Зеленый. – Доктор их щупает, мнет, трогает соски. Затем гладит живот.

— Женщины любят, когда их гладят, – стараясь не отстать от товарища, прошептал юнкер Любич. – Моя сестра, когда у нее был запор, просила меня гладить ей живот…

— А Вы, Любич, ее обрызгали! И лицо, и груди! – яростно прошептал Зеленый. – Тысячу раз уже слышали…. Доктор что-то говорит, а Гошкевич и Посьет берут ее ноги, поднимают и разводят в стороны! Я ясно вижу, что волос у нее между ног нет!

— Это девственница! – сказал доктор. – Смотрите сами. Вот гимен. Он в целости. Ничего не понимаю.

— Как можно родить губернатора и не лишиться девственности? – возмутился капитан Лесовский.

— Ее подменили, – спокойно сказал Путятин. – Это еще и лучше. Никакой ответственности. Ну, кто первый? Может, Можайский? Расчистите нам фарватер, лейтенант?

— Я не против, господа! – сказал Можайский. – Не померла бы…

Он встал со стула, оставив на время аппарат, и подошел к японке, которую по-прежнему держали за ноги Посьет и Гошкевич. Она уже пришла в себя, таращила черные глаза и кусала пальцы обеих рук сразу. Лейтенант вынул член и показал его японке.

— Видала, какая штука? Повыше поднимите ее господа, и ноги шире ! так, так!

Японку растянули в воздухе за ноги почти горизонтально, а Можайский, надавив, направил могучий член вниз.

— Не самая лучшая поза для соития, – авторитетно заявил Зеленый. – Можайский сейчас сделает ей больно…

Под сводами храма раздался дикий крик японки. Это Можайский резко присел и разом устранил все преграды. Глаза японки снова закатились.

— Путь свободен, господа! – сказал лейтенант, вытирая окровавленный член носовым платком. – Она ваша.

К японке, которой дали понюхать соли и поставили на колени, подошел адмирал. Он тоже встал на колени на татами, приспустив кальсоны, долго рассматривал окровавленные губы и удивленно заметил:

— Не понимаю, почему у нее нет волос! Вы, Гошкевич, говорили, что японки очень волосаты.

— Вероятно, от старости выпали, – сказал доктор. – Как и зубы.

— Дайте хоть одним глазком взглянуть, господин мичман! – взмолился Любич. – Помилосердствуйте!

— Ничего интересного, – сказал Зеленый, отходя от отверстий в седзи. – Наш доблестный Евфимий Васильевич над ней сейчас трудится.

— Надо же, такой старый! – заметил Самойлов, приникая к дырам.

— Мой дед брюхатил дворню в восемьдесят! – гордо сказал Любич. – Так что возраст – не главное.

— Вот сейчас будет интересно! – сказал Самойлов. – Лесовский, кажется, собирается ее содомировать. Он помочил член во влагалище и пытается воткнуть ей в зад.

— Не входит, господа! – заявил Лесовский. – Анус совсем не разработан.

Доктор метнулся к одному из светильников, вытянул из него горящий фитиль, бросил на татами и затоптал башмаками.

— Вот какое-то масло, Степан Степанович, – сказал он, протягивая плошку капитану.

Тот щедро полил свой детородный орган из плошки и приставил его к толстому заду японки. Затем рывком вошел в несчастную. По храму раздался ее истошный крик.

— Господа, за вашими мастурбациями кто-то наблюдает! – тихо заметил мичман Зеленый.

— О, и прехорошенький! – сказал Любич, отрываясь от зрелища за бумажной стенкой.

— И не один, точнее – не одна! – отметил Самойлов.

Он встал во весь свой рост и показал трем молоденьким японкам в темных кимоно, свой напряженный, готовый извергнуть семя, член. «Хи, хи!». – сказала одна из них и сделала шаг к молодым ро-эбису. Остальные последовали за ней, забавно семеня ножками в гэта.

Лесовский тяжело задышал. «Я все, господа!», – сказал он, отходя. – Кто следующий?».

— Господа, господа! Разрешите мне! – засуетился доктор. – Мне для медицинских целей надо!

— Пожалуйста! – милостиво повел рукой адмирал, пряча улыбку в усы. – Раз для медицинских…

Доктор вынул свой давно уже мокрый член и направил его в лоно японки, уже промытое щедрым спуском Путятина.

— Влагалище не закрыто и очень широко! – привычно доложил он.

Ощутив его внутренний бархат, он немедленно кончил и встал, держась за Посьета.

— Вот если бы так скоро наши артиллеристы стреляли! – хохоча, сказал Лесовский. – Теперь вы, господа, Посьет и Гошкевич. Или Можайский?

— Мы втроем! – заявил громадный лейтенант. – Потом попьем чаю и спать…

— Так, господа дипломаты и переводчики, позвольте, как человеку военному, взять над вами, штатскими, шефство. Обнажите-ка ваши достоинства! Ага! Вы, Гошкевич, войдете в нее, как Степан Степанович, сзади, Вы, Посьет, спереди, а я, как первопроходец, буду лечить ее зубы и горло.

— Я не хочу сзади! – жалобно сказал Гошкевич, ложась на татами членом вверх.

— Ничего, ничего! – сказал Лесовский. – Там тоже хорошо.

Можайский, пользуясь своей силой, сначала усадил на него бедную измученную старушку, а затем и уложил ее на дипломата и переводчика.

— Теперь Вы, Посьет. Постарайтесь опираться на колени.

Посьет приноровился и атаковал японку спереди. Та закудахтала, как курица с яйцом.

— А теперь уж я, чтобы ты не пищала, – сказал он японке, нажимая той на подбородок. – А Вы, доктор, ступайте к аппарату и снимите сию экзотическую сцену. Там все налажено.

Мичман Зеленый и юнкера больше не смотрели в дырки за тем, что происходит в храме на татами. Они были заняты тремя молодыми японками, которые, несмотря на ночной холод, стояли на четвереньках в распахнутых кимоно. Мичман был прав. Японки не брили волос там, между ног. Молодые ро-эбису еще долго натирали японкам зады, а в храме уже все было кончено. Адмирал позвал Сизова и Букреева, и те на парусиновых носилках унесли страдалицу-японку в матросский лагерь. На следующий день ей предстояло выдержать шестьсот матросов.